Звали умершего как будто Джим, но в свэге у него, кроме нескольких профсоюзных документов, не нашли ничего — ни фотографий, ни локонов, ни любовных писем или чего-нибудь в этом роде, не было даже письма от матери. Большинство из нас не знало его имени, пока мы не увидели табличку на гробе; для нас он был «бедняга, что вчера утонул».

— Так, значит, его звали Джеймс Тайсон, — взглянув на табличку, сказал мой знакомый гуртовщик.

— А ты разве не знал? — спросил я.

— Нет, я знал только, что он член профсоюза.

Потом оказалось, что Джеймс Тайсон — не настоящее его имя, просто он так назвался.

Во всяком случае, похоронили его под этим именем, и большинство крупных газет Австралии в отделе кратких новостей сообщило, что в прошлое воскресенье в одном из притоков реки Дарлинг утонул молодой человек по имени Джеймс Джон Тайсон.

Впоследствии нам довелось узнать его настоящее имя, но мы его тут же забыли, и если оно когда-либо и встретится нам в колонке «Розыски пропавших без вести», мы ничего не сможем сообщить ни бедной Матери, ни Сестре, ни Жене, ни кому бы то ни было, кто захотел бы о нем услышать.

Со стригальщиком Маккуори произошел несчастный случай. По правде сказать, он участвовал в пьяной драке в придорожном кабаке, откуда выбрался с тремя сломанными ребрами, треснувшим черепом и различными менее серьезными повреждениями. Его пес Тэлли был трезвым, но яростным участником пьяной драки и отделался сломанной лапой.

Затем Маккуори взвалил на плечи свой свэг и, спотыкаясь, прошел десять миль по тракту до городской профсоюзной больницы. Одному богу известно, как он ухитрился это сделать. Сам он хорошенько не знал. Тэлли ковылял за ним всю дорогу на трех лапах.

Доктора осмотрели повреждения и подивились выносливости человека. Даже доктора иной раз удивляются, хотя и не всегда это показывают. Конечно, они соглашались его принять, но возражали против Тэлли. Собакам был воспрещен вход на территорию больницы.

— Придется тебе прогнать этого пса, — сказали они стригальщику, присевшему на край койки.

Маккуори ничего не ответил.

— Здесь не разрешается держать собак, любезный, — повысил голос доктор, думая, что парень глуховат.

— Привяжите его во дворе.

— Нельзя. Запрещено держать собак на больничной территории.

Маккуори медленно встал, стиснул зубы, борясь с мучительной болью, кое-как застегнул рубаху на волосатой груди, взял свою куртку и, шатаясь, поплелся в угол, где лежал его узел.

— Что ты делаешь? — спросили его.

— Вы не разрешаете оставить моего пса?

— Нет. Это против правил. На территории больницы держать собак не разрешается.

Он нагнулся, поднял узел, но боль была слишком сильна, и он прислонился спиной к стене.

— Полно, полно! Что с тобой? — нетерпеливо воскликнул доктор. — С ума ты, что ли, сошел? Ты же знаешь, что не в состоянии идти. Служитель поможет тебе раздеться.

— Нет! — сказал Маккуори. — Нет. Если вы не хотите принять моего пса, так вы и меня не принимайте. У него сломана лапа, и он нуждается в починке не меньше… не меньше, чем я. Если я заслуживаю того, чтобы меня приняли, так и он этого заслуживает не меньше… а больше, чем я.

Он помолчал, тяжело дыша, потом продолжал:

— Вот этот… этот мой старый пес служит мне верой и правдой вот уже двенадцать долгих, тяжелых и голодных лет. Пожалуй… пожалуй, он единственное существо, которому есть дело до того… жив ли я или свалился и сгнил на проклятой дороге.

Он сделал передышку, потом снова заговорил.

— Этот… этот мой пес родился на дороге, — сказал он с какой-то печальной улыбкой. — Несколько месяцев я носил его в котелке, а потом таскал на своем свэге, когда он уставал… А старая сука — его мать — бежала рядом, очень довольная… и по временам нюхала котелок, чтобы узнать, все ли в порядке… Она ходила за мной невесть сколько лет. Она следовала за мной, пока не ослепла… да еще год после этого. Она не отставала от меня до тех пор, пока хватало у нее сил ползти по пыли, а потом… потом я ее убил, потому что не мог же я бросить ее живую позади.

Он снова передохнул.

— И вот этот мой старый пес, — продолжал он, коснувшись задранного вверх носа Тэлли своими узловатыми пальцами, — вот этот мой старый пес ходил со мной десять… десять лет… в ливень и в засуху, в хорошие времена… и… и в плохие… большей частью в плохие. И не дал мне свихнуться, когда не было у меня ни товарища, ни денег на глухой дороге. И сторожил меня неделю за неделей, когда у меня был запой… когда я пьянствовал и пил отраву в проклятых кабаках. И не раз спасал мне жизнь, а в благодарность частенько получал пинки и проклятья. И прощал мне все. И… и дрался за меня. Только он один и вступился за меня, когда эти ползучие гады набросились в том кабаке… кое-кто унес с собой его отметины… а также и мои.

Он снова сделал паузу.

Потом он набрал воздуха в легкие, крепко стиснул зубы, взвалил на спину свой узел, шагнул к двери и снова повернулся.

Собака, прихрамывая, вышла из угла и с беспокойством подняла голову.

— Вот этот мой пес, — сказал Маккуори, обращаясь ко всему больничному персоналу, — лучше меня, человека… и похоже на то, что он лучше вас… Он был для меня таким товарищем, каким я ни для кого не был… да и для меня никто. Он сторожил меня, не давал меня ограбить, дрался за меня, спасал мне жизнь, а в благодарность получал пьяные пинки и проклятья… и прощал мне. Он был мне верным, надежным, честным и преданным товарищем… и теперь я его не брошу. Я не вышвырну его со сломанной лапой пинком на дорогу, я… Ох, господи! Моя спина!

Он застонал и качнулся вперед, но его подхватили, сняли с него поклажу и положили его на кровать.

Через полчаса стригальщик был уже устроен со всеми удобствами.

— Где мой пес? — спросил он, как только пришел в себя.

— О нем позаботились, — нетерпеливо сказала сиделка. — Не беспокойтесь. Доктор вправляет ему лапу на дворе.

Поезд с запада только что прибыл на Рэдфернский вокзал. Он привез толпу обычных пассажиров и одного бродягу-сезонника со свэгом за плечами.

Человек этот был невысок ростом, коренаст, кривоног и веснушчат; у него были рыжие волосы и поблескивающие серые глаза, и — как это часто бывает в таких случаях — выражение лица прирожденного комика. Одет он был в потрепанную и застиранную ситцевую рубашку, старый черный жилет с коленкоровой спиной и пропыленные молескиновые штаны с заплатами на коленях, поддерживаемые съехавшим на живот плетеным ремешком из сыромятной кожи. На нем были стоптанные, обшарпанные башмаки и мягкая, позеленевшая от старости фетровая шляпа, от полей которой мало что осталось, а от тульи не осталось почти ничего. Он выбросил на платформу свой свэг, вскинул его на плечо, вытащил котелок и прорезиненный мешок для воды и пошел в собачье отделение, находившееся в тормозном вагоне.

Спустя пять минут он появился около стоянки извозчиков. К ногам его испуганно жалась овчарка, которую он вел на цепочке. Он прислонил свой свэг к столбу, повернулся лицом к городу, сдвинул шляпу на лоб и почесал мизинцем широкий затылок. У него был вид человека, не знающего, куда направить свои стопы.

— Вас подвезти, сэр?

Человек неторопливо повернулся и со спокойной ухмылкой посмотрел на извозчика.

— Похож я, что ли, на человека, который поедет на извозчике?

— А почему бы и нет? Да я, собственно, просто так… Думал, может, вас куда подвезти надо.

Приезжий в раздумье почесал голову.

— Знаешь, — сказал он, — за десять лет ты первый, кому пришла в голову такая мысль. Ну зачем, собственно, мне брать извозчика?

— Чтобы доехать до места, зачем же еще?

— Разве у меня такой уж усталый вид?

— Этого я не говорил…

— А я разве говорю, что ты говорил?.. Слушай, вот уже пять лет я хожу пешком. Прошел две тысячи миль с прошлого рождества. Неужели уж последнюю-то милю я не дойду? Или, может, ты думаешь, что моему псу нужен извозчик?