Динни проверил их снаряжение. Он позволил Олфу и мистеру Гаугу прихватить с собой по фланелевой рубашке, паре штанов и паре сапог, хотя у него самого была только запасная рубашка. Каждый из них взял свое теплое одеяло, мех для воды, походный котелок, кружку, жестяную миску, нож и ложку. Ступка Динни, пестик и два ковша для промывки золота были аккуратно завернуты в одежду. Моток бечевки и связку проволоки вместе с инструментами — кирками, лопатами, кремнем и огнивом, — закатали в палатку и брезент, а затем в мешковину и крепко перевязали веревками. Провизия состояла из муки, сахара, чая и нескольких банок мясных консервов. Динни прибавил к ним бутылку «целительного бальзама». Решили также взять ружье Олфа и коробку патронов, а Моррису позволили прихватить револьвер.

Около полуночи все тюки были аккуратно увязаны и готовы для отправки с фургоном, который выезжал на рассвете.

Вечером прибежала Мари Робийяр и, рыдая, бросилась в объятия миссис Гауг. Мари была вне себя.

— О Салли! — воскликнула она, заливаясь слезами. — Мой Жан тоже уходит и говорит, что мне нельзя с ним!

— И Моррис идет, — бодро сказала миссис Гауг, — а мне придется остаться; ничего не поделаешь, Мари. Мистер Квин говорит, что нет никакой опасности. Правда, правда. Ведь другие жили в этой глуши месяцами: и мистер Бейли, и мистер Форд, и Томми Толбот со своими товарищами. И мистер Бейли уверяет, что туземцы там совсем смирные, как у нас тут.

— Ну да, я знаю, — прервала ее Мари. — Жан мне то же самое говорил. И, может быть, он найдет много золота. Но все-таки это ужасно! Он уезжает так далеко, а я остаюсь здесь совсем одна и должна стряпать в гостинице. До сих пор я никогда с мужем не разлучалась, и я в отчаянии, что он уходит.

— Я тоже, — созналась Салли. Но бодрость и здравый смысл никогда не покидали ее, и она добавила: — Да тут уж ничего не поделаешь, Мари. Все мужчины в поселке прямо спятили и непременно желают участвовать в этом походе. Уж придется нам потерпеть, а там посмотрим, как пойдут дела у Жана и Морриса. Может, они и очень скоро вернутся или мы к ним поедем.

Эта перспектива несколько утешила Мари. Она рассказала Салли, что ее Жан отправляется вместе с дворником гостиницы — тот опытный старатель. Жан ведь был гордостью отеля «Клоб» — как же, повар-француз! На самом деле Жан не повар, — еще в самом начале их знакомства пояснила Мари. В Англии он был учителем, но мечтал стать фермером, купить клочок земли и устроить на нем своих стариков родителей, политических эмигрантов. Мари тоже была дочерью эмигрантов, но она лишилась родителей еще в детстве.

Вскоре после того как они поженились, они с Жаном приехали в Западную Австралию, надеясь получить здесь работу. Столько слухов ходило о здешних заработках! Жан сначала нанялся на ферму: он хотел скопить денег, чтобы купить себе участок земли и скот. Но жалованье батрака оказалось ничтожным, и он успел бы состариться раньше, чем его мечта осуществилась бы. Поэтому он присоединился к первому же походу старателей в Южный Крест, и Мари вместе с ним прикатила из Эвонской долины на двуколке.

Золота Жан не нашел и некоторое время работал на руднике. В те времена, когда миссис Гауг и Мари Робийяр встретились в лавке и познакомились, женщин в поселке было очень мало. Даже Моррис дружелюбно отнесся к молодой французской парочке: они так нежно любили друг друга и в этой чужой им стране несколько напоминали рыб, вынутых из воды. Однако его отношение резко изменилось после того, как Робийяр поступил поваром в гостиницу. Вот и ей он тоже не мог простить ее пансион. Моррис уверял, что Салли обнаружила полное отсутствие собственного достоинства и нежелание считаться с ним.

— Но ведь есть-пить надо, Моррис, — возражала она. — Только пансион даст мне уверенность, что у нас будет и кусок хлеба, и крыша над головой.

Мари Робийяр и миссис Гауг очень сблизились в те месяцы, когда Моррис был так капризен и раздражителен: он не желал разговаривать с платными посетителями, отказывался есть вместе с ними и вообще не хотел пальцем шевельнуть, чтобы помочь успеху затеянного Салли предприятия. Большую часть дня он сидел, развалясь, на крыльце с книгой или газетой, а вечерами уходил в трактир, садился там за покер и на те деньги, которые ему удавалось выпросить у Салли или занять у кого-нибудь, выигрывал или проигрывал несколько фунтов.

А Салли, его всегда веселая преданная жена, и виду не подавала, что у них с Моррисом разлад, но Мари чувствовала и без слов, когда другая женщина несчастна или встревожена своими семейными делами. Сама она была скромна и сдержанна, ее черные, гладко причесанные волосы строго обрамляли бледное, довольно простенькое лицо; она производила впечатление тихой, даже незначительной женщины, но лишь до тех пор, пока что-нибудь не задевало ее. Тогда она вскидывала черные шелковистые ресницы над серо-зелеными глазами и в ней вспыхивало оживление, совершенно преображавшее ее.

Моррис считал Мари женщиной незаурядного ума. Она беседовала с ним о людях и книгах, и Салли с удивлением замечала, что она знает больше, чем он. Но Мари умела сделать вид, что смиренно преклоняется перед его мнением, и тут же высмеять его легко и остроумно. Моррису это очень нравилось. Если бы Мари была кокеткой, то Салли, пожалуй, приревновала бы к ней Морриса, но Мари не была кокеткой и, кроме того, выказывала свою привязанность к Салли так пылко и с такой удивительной непосредственностью, что это даже смущало миссис Гауг, хотя она и дорожила столь приятной и нежданно обретенной дружбой. Как часто по вечерам, когда Мари казалось, что Салли чувствует себя несчастной и одинокой, она приходила поболтать за шитьем; и в конце концов за эти месяцы, когда Моррис был с ней так неласков, в Салли проснулось не менее теплое чувство к мадам Робийяр, чем та питала к ней, хотя Салли и не умела выражать его с той же горячностью.

Но в тот вечер, перед уходом с партией старателей, Моррис сбросил с себя угрюмость и недовольство. За то время, что он не работал, он нагулял жирок, а рядом с Динни и Олфом казался особенно пухлым и рыхлым; костюм старателя, в который он облекся, — молескиновые штаны и фланелевая рубашка — при золотом пенсне на аристократическом носу придавал ему довольно нелепый вид. Но он был весел, как школьник, болтал и шутил с Динни и Олфом, словно желая заверить их в том, что он вполне понимает перемену, происшедшую в их отношениях, готов подчиняться их приказаниям и намерен быть приятнейшим товарищем в этом путешествии.

Когда вещи были упакованы, Динни решил, что все теперь в порядке и что при данных условиях он и его спутники не могли лучше снарядиться.

Олф и Моррис уверяли, что они ни за что не заснут. Они просидят всю ночь, чтобы вовремя быть у фургона. Но Динни отправил их в постель.

— Вам необходимо выспаться как можно лучше, ребята, чтобы запастись силами на первый день похода, — сказал он.

Миссис Гауг поддержала Динни.

— Я не лягу, — заявила она. — Я дождусь рассвета и приготовлю вам сытный завтрак, чтобы вы хорошенько подкрепились на дорогу.

Динни припоминал, что она сдержала слово. И он был так благодарен ей за возможность выступить с первым фургоном, уходившим в Кулгарди, что даже забыл выругаться про себя по адресу навязанного ему в путевые товарищи высокородного Морриса Фитц-Морриса Гауга.

На рассвете поток старателей потянулся из поселка. Люди и лошади двигались по широкой белой дороге к соленым озерам и исчезали в далеких темных зарослях: всадники рядом с тяжело нагруженными вьючными лошадьми, люди в пролетках, запряженных парой полудиких австралийских коней, которые взвивались на дыбы, брыкались, ржали и храпели, грозя разбить утлые повозки; люди в двуколках на едва тащившихся старых клячах; пешие — молодежь и старики, — которые несли свой багаж на себе или катили перед собой тележки, где было свалено все их добро — кайла и лопаты, одеяла и провизия. А некоторые просто поставили ящик или бочку на колеса, прибили с обеих сторон жерди и впряглись в самодельные оглобли. Толкотня, шум, брань, сердитые возгласы, смех, крики: «Желаем удачи!», «Увидимся на участке, Бейли!».