Надежда дает Вере бром, — много брому, — и Вера весь день ходит, как свинцом налитая. Равнодушие и тоска. Тоска спокойная, тяжелая, домашняя, словно навеки угнездившаяся в сердце. Такая тоска, от которой лицо бледнеет и губы улыбаются.

И вот опять ночь. Вера одна, долго не спит. То она молится, то вдруг встает перед нею сон не сон, греза не греза, явь не явь.

Сергея привезли на место. Он лежит на лазаретной койке. В палате белые стены, большие окна, завешенные гладкими, белыми шторами. Ровно и невесело горит одна электрическая лампочка, и свет ее отражен фарфоровым щитком на потолок, и уже от потолка рассеян ровно на палату, где шесть кроватей. Пять заняты, одна пустая.

Вера смотрит, не видит, кто эти другие четверо в одной палате с Сергеем. Она видит только Сергея. Он лежит прямо и неподвижно. Боль достигла такого напряжения, так истомила, что уже перестала чувствоваться отдельно от остальных впечатлений бытия, — и все предстоящее стало только великою болью.

Но вот качнулись и растаяли стены палаты. Тихо, ясно. Опять милый Верин покой, и ясный лик Приснодевы Марии, и слабый огонек в голубой лампаде.

Вера встает молиться. Молится долго. Мутный свет льется в окно. Льются Верины слезы.

Вера стоит на коленях и опять видит далекую палату и Сергея.

Сон со сном, греза с грезой сплетаются, здесь и там.

Утро. Врач обходит палату. Останавливается у кровати, где лежит Сергей. Тихо говорит с сестрою милосердия. Сергей открывает глаза.

— Ну-с, поручик, — бодрым голосом говорит врач, — как мы себя чувствуем?

Сергей молчит. Не знает, что сказать. Наконец, слабо шепчет:

— Голова болит.

— Ничего, пройдет. Все пройдет. Через неделю опять молодцом будете.

Сергей знает, что доктор говорит одно, а думает другое. По унылому, привычно-равнодушному лицу сестры милосердия он угадывает, что врач только что шепнул ей:

— Вряд ли выживет. Во всяком случае до вечера дотянет.

Он отчетливо повторяет:

— До вечера дотяну.

Но врач не слышит его слов. Переходит к другому.

И вот опять вечер. И уже поздно. Вера опять одна. Думает: «Мы с ним сердце в сердце и душа в душу. Или воля наша — ничто? И не удержу его на этой милой земле?»

И усилием воли зовет к себе Сергея. И снится Сергею, что Вера зовет его. Ему тяжело и покойно, он обжился в ощущениях своей великой боли, поглотившей в себя весь его мир, — и как ему выйти из этого мира? Как встать? Как пойти? Лежать бы, лежать успокоенно навсегда.

Но зовет Вера, и великая власть в ее зове. И в душе его сквозь багровый туман боли встает предчувствие великой радости. Снится ему, что он встал. Снится ему, что он входит в Верин милый покой. Рана горит, но он идет прямо и твердо, и на груди его, на мундире, новый, только что полученный, крест. Он горд этим крестом, и рад, что увидит Веру. И вот видит Веру.

Лик Богоматери, ясный огонь голубой лампады, Вера на коленях перед образом.

Долго молилась, легким забылась сном, — и снится ей: открылась дверь, знакомые шаги слышны, подходит Сергей. Он веселый, а ей страшно.

Сон в сон, греза в грезу, — слились два сна, словно оба они стали образами чьего-то сна, и кто-то иной видит их обоих в своем благостном сне.

Вера встала, идет к нему. На лице ее улыбка, но сердце у нее тяжелое. Радость или печаль? Не знает.

Вера, Вера, обрадуйся, — ведь он с тобою!

Он идет к ней, но между ними — преграда. Ей страшно.

Она идет к нему, но между ними — преграда. И под сердцем его горит кровавая рана.

Вера, Вера, обрадуйся, — он будет с тобою!

Стоят друг перед другом, не смея верить, не смея хотеть, — бедные дети земли, отвычные от святых чудес. Стоят, колеблясь перед роковою чертою.

Но сжалилась Приснодева Мария, и умолила Сына, и дала Вере силу и радость. Вера воскликнула:

— Смерть твоя да будет моею. Мы вместе, милый, милый, мой навсегда.

И бросилась к нему, и обняла его, и вопила громким голосом:

— Не отдам тебя, с тобою буду.

Услышали громкий крик, прибежали Надежда, няня. Вера лежала на полу и плакала.

— Что с тобою, Верочка?

Молчала Вера.

Сергей застонал, повернулся на бок. Ему было легко и весело. Сестра подошла. Он улыбнулся ей и сказал весело:

— А я, сестрица, умирать раздумал. Поживем, повоюем.

Сестра улыбнулась.

— Ну и хорошо, голубчик.

Утром врач подошел к Сергею, осмотрел его, пожал плечами.

— Ну что ж, все идет хорошо. Здоровый у вас организм, батенька — благодарите родителей. Сказать по правде, не чаял сегодня с вами разговаривать, ну, а теперь все будет хорошо.

— И я не чаял, — сказал Сергей улыбаясь, — да Вера не пустила.

Доктор поглядел на сестру.

— Ну, еще побредит немного, — сказал он.

И отошел к другим.

Первую весть о кончине молодого литератора, Сергея Аполлоновича Лепинского, пошедшего на войну добровольцем рядовым и убитого шрапнелью, получил его близкий давний друг, Борис Михайлович Тимаев. Они были дружны с детства, вместе учились в гимназии, вмести отбыли годы университетской науки, оба на юридическом факультете. Потом Лепинский и Тимаев вместе зачислились помощниками присяжных поверенных, но оба занялись не столько юридическою практикою, сколько журнальною и газетною работою. Для довершения близости они даже и женаты были на родных сестрах.

Лепинский был человек большой душевной чистоты, и, как всякий хороший русский интеллигентный человек, чувствовал себя ответственным свыше меры своих сил за несовершенства русской общественной жизни. Это бросало тень грусти на его одушевленное, нервное лицо с пламенно горящими глазами, и заставляло его строить личную жизнь строго аскетически. Он изобрел свою систему возрождения России и страстно проповедовал ее. К женщинам он относился целомудренно нежно. Женился он очень рано, еще когда был в университете, двенадцать лет тому назад, на старшей из двух дочерей покойного профессора Деяновского, Евгении Валентиновне. Эта девушка пленила его своею тихостью и улыбчивою мечтательностью. Через год после свадьбы у них родился сын Леонид. Других детей не было.

Тимаев был самый обыкновенный молодой литератор, питерский, с издерганными нервами и с зеленым лицом. Его жена, Валентина, младшая дочь Деяновского, занималась живописью, была тонка, бледна и раздражительна.

В редакции газеты, где работал Тимаев, он узнал о смерти Лепинского. Он помчался домой, яростно погоняя извозчика.

— Дорога плохая, — оправдывался бородатый и, по питерскому обыкновению, очень грязный извозчик, подергивая свою дымящуюся лошаденку мышиного цвета с раздутым животом, что делало ее похожею на безрогую корову.

Сани то скользили по неглубокому сероватому снегу, то визжали на обледенелых камнях крупно-булыжной мостовой. Извозчик вытаскивал кнут и замахивался над лошадью. Тимаев кричал:

— Извозчик, не бейте лошади! Вы ее вожжами правьте. Вы вожжи опустили, кнутом хотите. Нельзя бить лошадь!

— Без кнута она не побежит, — уныло отвечал извозчик. — Она — хитрая.

Кое-как добрались до дому. Тимаев взлетел на лифте в седьмой этаж громадного дома, где была его квартира.

Валентина сидела перед натянутым полотном, освещенным сверху ярким светом стосвечевой электрической лампочки, и судорожно бросала на холст мазки самых неожиданных колеров. Первые слова, который услышал Тимаев, были гневным окриком:

— Не можешь стоять, не надо было браться! Сам напросился, потерпи немножко.

Тонкий голосок робко пищал:

— Да я, тетечка, ничего. Я только немножко ворохнулся, а то по ногам мурашки побежали.

Тимаев досадливо подумал: «Совершенно неожиданное осложнение. Нельзя же при мальчике вдруг бухнуть о смерти его отца».

А ждать было нельзя. Тимаев потому и торопился домой, что хотел, чтобы Валентина осторожно подготовила сестру Евгению к ужасной вести.