«Вышел месяц из тумана…» Вышел месяц из тумана — и на много лет над могилою Романа синий-синий свет. Свет печальный, синий-синий, легкий, неземной, над Свердловском, над Россией, даже надо мной. Я свернул к тебе от скуки, было по пути, с папироской, руки в брюки, говорю: прости. Там, на ангельском допросе всякий виноват, за фитюли-папиросы не сдавай ребят. А не-то, Роман, под звуки золотой трубы за спины закрутят руки ангелы, жлобы. В лица наши до рассвета наведут огни, отвезут туда, где это делают они. Так и мы уйдем с экрана, не молчи в ответ. Над могилою Романа только синий свет. 2000–2001 «Городок, что я выдумал…» Городок, что я выдумал и заселил человеками, городок, над которым я лично пустил облака, барахлит, ибо жил, руководствуясь некими соображениями, якобы жизнь коротка. Вырубается музыка, как музыкант ни старается. Фонари не горят, как ни кроет их матом электрик-браток. На глазах, перед зеркалом стоя, дурнеет красавица. Барахлит городок. Виноват, господа, не учел, но она продолжается, всё к чертям полетело, а что называется мной, то идет по осенней аллее, и ветер свистит-надрывается, и клубится листва за моею спиной. 2000–2001 «Бритвочкой на зеркальце гашиш…» Бритвочкой на зеркальце гашиш отрезая, что-то говоришь, весь под ноль стриженный, что времени в обрез, надо жить, и не снимает стресс алкоголь. Ходит всеми комнатами боль, и не помогает алкоголь. Навсегда в памяти моей твои черты искажаются, но это ты, понял, да. Да, и где бы ни был ты теперь, уходя, ты за собою дверь не закрыл. Я гляжу в проем: как сумрак бел… Я ли тебя, что ли, не жалел, не любил. Чьи-то ледяные голоса. В зеркальце блестят твои глаза с синевой. Орден за Анголу на груди, ты ушел, бери и выходи за тобой. 2000–2001 «За обедом, блядь, рассказал Косой…»
За обедом, блядь, рассказал Косой, что приснилась ему блядь с косой — фиксы золотые и глаза пустые. Ломанулся Косой, а она стоит, только ногтем грязным ему грозит: поживи, мол, ладно — типа: сука, падло. Был я мальчик, было мне восемь лет, ну от силы девять, и был я свят и, вдыхая вешний, мастерил скворешни. А потом стал юношей, а потом — дядей Борей в майке и с животом. типа вас, Косого, извини за слово. И когда ложусь я в свою кровать, вроде сплю, а сам не умею спать: мучит чувство злое — было ли былое? Только слезы катятся из-под век — человек я или не человек? Обступают тени — В прошлое ступени. 2000–2001 «Мальчишкой в серой кепочке остаться…» Мальчишкой в серой кепочке остаться, самим собой, короче говоря. Меж правдою и вымыслом слоняться по облетевшим листьям сентября. Скамейку выбирая, по аллеям шататься, ту, которой навсегда мы прошлое и будущее склеим. Уйдем — вернемся именно сюда. Как я любил унылые картины, посмертные осенние штрихи, где в синих лужах ягоды рябины, и с середины пишутся стихи. Поскольку их начало отзвучало, на память не оставив ничего. как дождик по карнизу отстучало, а может, просто не было его. Но мальчик был, хотя бы для порядку, что проводил ладонью по лицу, молчал, стихи записывал в тетрадку, в которых строчки двигались к концу. 2001 «Погадай мне, цыганка, на медный грош…» Погадай мне, цыганка, на медный грош, растолкуй, отчего умру. Отвечает цыганка, мол, ты умрешь, не живут такие в миру. Станет сын чужим и чужой жена, отвернутся друзья-враги. Что убьет тебя, молодой? Вина. Но вину свою береги. Перед кем вина? Перед тем, что жив. И смеется, глядит в глаза. И звучит с базара блатной мотив, проясняются небеса. 2001 |
