«За Обвою — Кама, за Камою — Волга…» За Обвою — Кама, за Камою — Волга, по небу и горю дорога сквозная. Как дурень, стою на краю, да и только: не знаю, как быть и что делать — не знаю. Над речкой с татарским названием Обва два месяца жил я, а может быть, дольше, не ради того, чтобы жизнь мою снова начать, чтоб былое достойно продолжить. Гроза шуровала в том месте, где с Камой сливается Обва, а далее — Волга. Как Пушкин, курил у плетня с мужиками и было мне так безотрадно и горько. А там, на оставленном мной перевале, как в песне дешевой, что душу саднила, жена уходила, друзья предавали, друзья предавали, жена уходила. И позднею ночью на тощей кровати я думал о том, что кончается лето, что я понимаю, что не виноваты ни те, ни другие, что песенка спета. Светало. Гремели КАМАзы и ЗИЛы. Тянулись груженые гравием баржи. Сентябрь начинался, слегка моросило. Березы и ели стояли на страже, березы и ели в могильном покое. И я принимаю, хотя без восторга, из всех измерений печали — любое. За Обвою — Кама, за Камою — Волга. 1998 К Сашке Скажи-ка, эй, ты стал поэтом? Ну, бабам голову вскружил. Ну, Веневитинова, это, забыл как звали, пережил. Ну, пару книжек тиснул сдуру. Давай умрем по счету «три». Сижу без курева, Сашура, жду в вытрезвителе зари. Казалось что? Красивым взмахом пера начертишь вещий знак, и из того, что было прахом, проклюнется священный злак. Вот так-то, Саша. Мент в окошке маячит, заслоняя свет. Постылый прах в моей ладошке. А злака не было и нет. 1998 «С плоской “Примой” в зубах…» С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах, сквозь сиянье вгоняя во тьму. Только я со шпаною ходил в дружбанах — до сих пор не пойму, почему. Я у Жени спрошу, я поеду к нему, он влиятельным жуликом стал. Через солнце Анталии вышел во тьму, в небеса на «Рено» ускакал. И ответит мне Женя, березы росток, уронив на ладошку листок: поменяйся тогда мы местами, браток, ты со мною бы не был жесток. Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе, словно сразу аванс и расчет. Мы с тобой прокатились на А и на Б, посмотрели, кто первым умрет. Так ответит мне Женя, а я улыбнусь и смахну с подбородка слезу. На такси до родимых трущоб доберусь, попрошу, чтобы ждали внизу. Из подъезда немытого гляну на двор, у окна на минуту замру. Что-то слишком расширился мой кругозор, а когда-то был равен двору. Расплывайся в слезах и в бесформенный сплав превращайся — любви и тоски. Мне на плечи бросается век-волкодав, я сжимаю от боли виски. Приходите из тюрем, вставайте с могил, возвращайтесь из наглой Москвы. Я затем вас так крепко любил и любил, чтобы заново ожили вы. Чтобы каждый остался оправдан и чист, чтобы ангелом сделался гад. Под окном, как архангел, сигналит таксист. Мне пора возвращаться назад. 1998 «Мимо больницы, кладбища, тюрьмы…»
Мимо больницы, кладбища, тюрьмы пойду-пойду по самому по краю. Прикуривая, спичку поломаю на фоне ослепительной зимы. Вот Родина. Моя, моя, моя. Учителя, чему вы нас учили — вдолбили смерть, а это не вдолбили, простейшие основы бытия. Пройду больницу, кладбище, тюрьму, припомню, сколько сдал металлолома. Скажи мне, что на Родине — я дома. На веру я слова твои приму. Пройду еще и загляну за край, к уступу подойду как можно ближе. Так подойди, не мучайся, иди же, ступай смелей, my angel, don’t you cry. 1998 Дорогому Александру. Из села Бобрищево — размышления об Весьма поэт, изрядный критик, картежник, дуэлянт, политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной Варшавы, низкопоклонной шляхты кровь — сперва СИМВОЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ, потом — убитая любовь, униженные генералы и оскверненные подвалы: где пили шляхтичи вино, там ссали русские капралы! Хотелось бы помягче, но, увы, не об любви кино. О славе! Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно, когда с обратной стороны мне вышло лицезреть искусство. Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе. Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил мой эполет, стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч, пистолет ваш будет, видимо, без пули…» — вечор мне ангелы шепнули. Вместо того чтоб поменять, я попросту не стал стрелять. Чтоб тупо не чихать от дыма. Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жесткое кино. Но все, что мягкое, — говно. 1998 |
