«Дурацкий вечер, с книжечкой в руке…» Дурацкий вечер, с книжечкой в руке: Кенжеев на казахском языке. «Диапазон довольно узкий…» Диапазон довольно узкий везде, особенно в стихах: коль ты еврей, ты все же русский, но коль казах, то уж казах. 1997 «Поэзия должна быть странной…» Поэзия должна быть странной — забыл — бессмысленной, туманной, как секс без брака, беззаконной и хамоватой, как гусар, шагающий по Миллионной, ворон пугая звоном шпор. …Вдруг опустела стеклотара мы вышли за полночь из бара, аллея вроде коридора сужалась, отошел отлить, не прекращая разговора с собой: нельзя так много пить. Взглянул на небо, там мерцала звезда, другая описала дугу огромную — как мило — на западе был сумрак ал. Она, конечно, не просила, но я ее поцеловал. Нет, всё не так, не то. Короче, давайте с вечера до ночи — в квартире, за углом, на даче — забыв про недругов про всех, — друзья мои, с самоотдачей пить за шумиху, за успех. 1997 «Вот эта любит Пастернака…» «Вот эта любит Пастернака…» — мне мой приятель говорил. «Я наизусть “Февраль”…», однако я больше Пушкина любил. Но ей сказал: «Люблю поэта я Пастернака…» А потом я стал герой порносюжета. И вынужден краснеть за это, когда листаю синий том. 1997 «На чьих-нибудь чужих похоронах…» На чьих-нибудь чужих похоронах какого-нибудь хмурого коллеги почувствовать невыразимый страх, не зная, что сказать о человеке. Всего лишь раз я сталкивался с ним случайно, выходя из коридора, его лицо закутал синий дым немодного сегодня «Беломора». Пот толстяка катился по вискам. Большие перекошенные губы. А знаете, что послезавтра к вам придут друзья и заиграют трубы? Вот только ангелов не будет там, противны им тела, гробы, могилы. Но слезы растирают по щекам и ожидают вас, сотрудник милый. …А это всё слова, слова, слова, слова, и, преисполнен чувства долга, минуты три стоял ещё у рва подонок тихий, выпивший немного. 1997 «Все хорошо начинали. Да плохо кончали…»
Все хорошо начинали. Да плохо кончали. Покричали и замолчали — кто — потому что не услышан, кто — потому что услышан не теми, кем хотелось. Идут, завернувшись в пальто. А какая была смелость, напористость. Это были поэты настоящие, это были поэты, без дураков. Завернулись в пальто, словно в тени, руки — в карманы. Не здороваются, т. к. не любят слов. Здороваются одни графоманы. 1997 «Дядя Саша откинулся…» Дядя Саша откинулся. Вышел во двор. Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка. Двадцать лет его взгляд упирался в забор. Чай грузинский ходила кидать проститутка. — Народились, пока меня не было, бля, — обращается к нам, улыбаясь, — засранцы! Стариков помянуть бы, чтоб — пухом земля, но пока будет музыка, девочки, танцы. Танцы будут. Наденьте свой модный костюм двадцатилетней давности, купленный с куша. Опускайтесь с подружкой в кабак, словно в трюм, пропустить пару стопочек пунша. Танцы будут. И с финкой Вы кинетесь на двух узбеков, «за то, что они спекулянты». Лужа крови смешается с лужей вина. Издеваясь, Шопена споют музыканты. Двадцать лет я хожу по огромной стране, где мне жить, как и Вам, довелось, дядя Саша, и все четче, точней вспоминаются мне Ваш прелестный костюм и улыбочка Ваша. Вспоминается мне этот маленький двор, длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь. И на финочке Вашей красивый узор: — Подарю тебе скоро (не вышло!), жиденыш. 1997 «Америка Квентина Тарантино…» Америка Квентина Тарантино — Боксеры, проститутки, бизнесмены, О, профессиональные бандиты, Ностальгирующие по рок-н-роллу, Влюбленные в свои автомобили: Мы что-то засиделись в Петербурге, Мы засиделись в Екатеринбурге, Перми, Москве, Царицыне, Казани. Всё Александра Кушнера читаем И любим даже наших глуповатых, Начитанных и очень верных жен. И очень любим наших глуповатых, Начитанных и очень верных жен. 1997 |
