«А грустно было и уныло…» А грустно было и уныло, печально, да ведь? Но все осветит, все, что было, исправит память — звучи заезженной пластинкой, хрипи и щелкай. Была и девочка с картинки с завитой челкой. И я был богом и боксером, а не поэтом. То было правдою, а вздором как раз вот это. Чем дальше будет, тем длиннее и бесконечней. Звезда, осенняя аллея, и губы, плечи. И поцелуй в промозглом парке, где наши лица под фонарем видны неярким — он вечно длится. 2000 «Дай нищему на опохмелку денег…» Дай нищему на опохмелку денег. Ты сам-то кто? Бродяга и бездельник, дурак, игрок. Не первой молодости нравящийся дамам, давно небритый человек со шрамом, сопляк, сынок. Дай просто так и не проси молиться за душу грешную — когда начнет креститься, останови. …От одиночества, от злости, от обиды на самого, с которым будем квиты, — не из любви. 2000 «Свернул трамвай на улицу Титова…» Свернул трамвай на улицу Титова, разбрызгивая по небу сирень. И облака — и я с тобою снова — летят над головою, добрый день! День добрый, это наша остановка, знакомый по бессоннице пейзаж. Кондуктор, на руке татуировка не «твой навеки», а «бессменно Ваш». С окурком «Примы» я на первом плане, хотя меня давно в помине нет. Мне восемнадцать лет, в моем кармане отвертка, зажигалка и кастет. То за руку здороваясь, то просто кивая подвернувшейся шпане, с короткой стрижкой, небольшого роста, как верно вспоминают обо мне, перехожу по лужам переулок: что, Муза, тушь растерла по щекам? Я для тебя забрал цветы у чурок, и никому тебя я не отдам. Я мир швырну к ногам твоим, ребенок, и мы с тобой простимся навсегда, красавица, когда крупье-подонок кивнет амбалам в троечках, когда, весь выигрыш поставивший на слово, я проиграю, и в последний раз свернет трамвая на улицу Титова, где ты стоишь и слезы льешь из глаз. 2000–2001 «Из школьного зала…»
Из школьного зала — в осенний прозрачный покой. О, если б ты знала, как мне одиноко с тобой… Как мне одиноко, и как это лучше сказать: с какого урока в какое кино убежать? С какой перемены в каком направленье уйти? Со сцены, со сцены, со сцены, со сцены сойти. 2000–2001 «Я тебе привезу из Голландии Lego…» Я тебе привезу из Голландии Lego мы возьмем и построим из Lego дворец. Можно годы вернуть, возвратить человека и любовь, да чего там, еще не конец. Я ушел навсегда, но вернусь однозначно — мы поедем с тобой к золотым берегам. Или снимем на лето обычную дачу, там посмотрим, прикинем по нашим деньгам. Станем жить и лениться до самого снега. Ну, а если не выйдет у нас ничего — я пришлю тебе, сын, из Голландии Lego, ты возьмешь и построишь дворец из него. 2000–2001 «С антресолей достану“ ТТ”…» С антресолей достану «ТТ», покручу-поверчу — я еще поживу и т. д., а пока не хочу этот свет покидать, этот свет, этот город и дом. Хорошо, если есть пистолет, остальное — потом. Из окошка взгляну на газон и обрубок куста. Домофон загудит, телефон зазвонит — суета. Надо дачу сначала купить, чтобы лес и река в сентябре начинали грустить для меня, дурака. Чтоб летели кругом облака. Я о чем? Да о том: облака для меня, дурака. А еще, а потом, чтобы лес золотой, голубой блеск реки и небес. Не прохладно проститься с собой чтоб — в слезах, а не без. 2000–2001 «На границе между сном и явью…» На границе между сном и явью я тебя представлю в лучшем виде, погляжу немного на тебя, Серега. Где мы были? С кем мы воевали? Что мы потеряли? Что найду я на твоей могиле, кроме «жили-были»? Жили-были, били неустанно Леху-Таракана. …А хотя, однажды с перепою обнялись с тобою и пошли-дошли на фоне марта до кинотеатра. Это жили, что ли, поживали? Это умирали. Это в допотопном кинозале, где говно казали, плюнул ты, ушел, а я остался до конца сеанса. Пялюсь на экран дебил дебилом. Мне б к родным могилам просквозить, Серега, хлопнув дверью тенью в нашем сквере. 2000–2001 |
