«Так гранит покрывается наледью…» Так гранит покрывается наледью, и стоят на земле холода — этот город, покрывшийся памятью, я покинуть хочу навсегда. Будет теплое пиво вокзальное, будет облако над головой, будет музыка очень печальная — я навеки прощаюсь с тобой. Больше неба, тепла, человечности. Больше черного горя, поэт. Ни к чему разговоры о вечности, а точнее, о том, чего нет. Это было над Камой крылатою, сине-черною, именно там, где беззубую песню бесплатную пушкинистам кричал Мандельштам. Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре выбивает окно кулаком как Григорьев, гуляющий в таборе, и на стеклах стоит босиком. Долго по полу кровь разливается. Долго капает кровь с кулака. А в отверстие небо врывается, и лежат на башке облака. Я родился — доселе не верится — в лабиринте фабричных дворов в той стране голубиной, что делится тыщу лет на ментов и воров. Потому уменьшительных суффиксов не люблю, и когда постучат и попросят с улыбкою уксуса, я исполню желанье ребят. Отвращенье домашние кофточки, полки книжные, фото отца вызывают у тех, кто, на корточки сев, умеет сидеть до конца. Свалка памяти: разное, разное. Как сказал тот, кто умер уже, безобразное — это прекрасное, что не может вместиться в душе. Слишком много всего не вмещается. На вокзале стоят поезда — ну, пора. Мальчик с мамой прощается. Знать, забрили болезного. «Да ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся». На прощанье страшнее рассвет, чем закат. Ну, давай поцелуемся! Больше черного горя, поэт. 1997 «Похоронная музыка…» Похоронная музыка на холодном ветру. Прижимается муза ко мне: я тоже умру. Духовые, ударные в плане вечного сна. О мои безударные «о», ударные «а». Отрешенность водителя, землекопа возня. Не хотите, хотите ли, и меня, и меня до отверстия в глобусе повезут на убой в этом желтом автобусе с полосой голубой. 1997 «Снег за окном торжественный и гладкий…»
Снег за окном торжественный и гладкий, пушистый, тихий. Поужинав, на лестничной площадке курили психи. Стояли и на корточках сидели без разговора. Там, за окном, росли большие ели — деревья бора. План бегства из больницы при пожаре и все такое. …Но мы уже летим в стеклянном шаре. Прощай, земное! Всем всё равно куда, а мне — подавно, куда угодно. Наследственность плюс родовая травма — душа свободна. Так плавно, так спокойно по орбите плывет больница. Любимые, вы только посмотрите на наши лица! 1997 1984 До блеска затаскавший тельник, до дырок износивший ватник, мне говорил Серега Мельник, воздушный в юности десантник, как он попал по хулиганке из-за какой-то глупой шутки — кого-то зацепил по пьянке, потом надбавки да раскрутки. В бараке замочил узбека. Таджику покалечил руку. Во мне он видел человека, а не какую-нибудь суку. Мол, этот точно не осудит. Когда умру, добром помянет. Быть может, уркою не будет, но точно мусором не станет. 1997 1985 В два часа открывались винные магазины и в стране прекращалась работа. Грузины торговали зельем из-под полы. Повсюду висели флаги В зелени скрывались маньяки. Пионеры были предельно злы, и говорили про них: гомосеки. В неделю раз умирали генсеки… Откинувшийся из тюрьмы сосед рассказывал небылицы. Я, прикуривая, опалил ресницы и мне исполнилось десять лет. 1997 Стихотворение Ап. Григорьева После многодневного запоя синими глазами мудака погляди на небо голубое, тормознув у винного ларька. Ах, как все прекрасно начиналось: рифма-дура клеилась сама, ластилась, кривлялась, вырывалась и сводила мальчика с ума. Плакала, жеманница, молилась, нынче улыбается, смотри: как-то все, мол, глупо получилось, сопли вытри и слезу сотри. Да, сентиментален, это точно. Слезы, рифмы, все, что было, — бред. Водка скиснет, но таким же точно небо будет через тыщу лет. 1997 |
