Где она, наша копанка, что немигающим синим оком глядит в бескрайнюю вышину кубанского неба? Шевелят ли на дне ее песок чистые ключи? И держится ли на ее тихой воде осенью сухой ореховый листок? Жива ли она еще?

На Кавказе, в Тхамахе, выезжаем на «ауди» с подворья Юры Свидина, у выезда на горную дорогу догоняем трактор «Владимирец», что, качаясь, как лодка на волнах, на дорожных ухабах, деловито лезет в гору. В кабине — крошечный чумазый казачонок. Едем рядом. Юра открывает окно.

— Слава Кубани! — кричит он, поравнявшись с трактором.

— Героям слава! — чирикает в ответ мальчонка.

— Гриша, а где батька?

— Та на мосту! Мост же ж размыло, так я вот еду...

— Так ты, что уже до педалей достаешь?

— Та ни, так еще не достаю... Отец вот наварил выше, так уже и достаю... Я на этом тракторе ездию, а отец на ДТ на своем, на гусеницах. Там мине тяги еще тяжеловаты, а тут руль, так ничего...

— А хто ж бычков пасе?

— Та нихто! Воны и так опасно ходють. Тут округ шакалы с горы набежали, так оны ж и опасаются.

— А бычков не заедят?

— Та нет... Они уже большие. Та и лето... А к осени мы тех шакалов постреляем. Вы ж ружье не привезли?

— Та нет же, вот же забыл в городе!

— Вы ж привезить. Охота поглянуть, шо ето за «Сайга» за такая. Был голос, шо это «Калач»?

— Та ни. То карабин.

— Ну, вы ж привезить, постреляймо. Вы ж обещалися. А то меня в этом году в школу отвезуть. В первый класс пойду. Та ишо же брать не хотели! Говорят, мал ишо, год не вышел, отец еле упросил. Ха! А я ж уже к исповеди ходил! Батюшка казали, шо можно и так мне Святых Даров приобщаться, так я же настоял! Шоб совестью не страдать!

— Через чего ж?

— Да я тута, дядя Юра, сильно как осерчал, так уж и по-матному сорвалося.

— Ой, да это ж как нехорошо! Это ж не надо! Это Боженька-то услышит, он те язык-то мигом отхерачит к едрене матери!

— Вот и то ж, что пришлось к исповеди итить через те поганые матюги!

— Ну, вот и умный! И слава богу! Так тебя ж поздравляли с первой исповедью?

— Ну! Батюшка большую просфору дал! Отец две обоймы для мелкашки, а Клавдя свой плейер отдала! Так я ж его уже навроде и потерял гдей-то!

— Так и я тебе гостинца должон привезть с городу!

— Та ладно! Уж и так все везуть! Понавезли всего полный курень, хоть в сенях ночуй. А у вас иномарка на соляре чи на бензине?

— Та на бензине, будь оно неладне! На девяносто пьятом...

— Ого! Так это ж грошей не напасесси...

— Так вот и то ж...

— Ого! На девяносто пятом! Ого! А у нас Хрисанф косой каку-то штуку, японску не то, достал на карбюратор, так чуть не втроя экономия...

— Та это ж опасное дело...

— Чего?

— Та отказать на форсаже может.

— Чего?

—Та хто ж его знает, но, говорят, бывали случаи.

— Та это ж гаишники брешуть, шоб штрахвы сы-мать... Брехня!

— Та хто его знаить, може, и не брехня! Ну, храни Бог!

— И вам Господь навстречу!

— Отцу кланяйся.

— Ладно! Вы про ружье-то не позабудьте... Охота поглянуть!

— Та я уж вон на бумаге себе записал... Седьмой десяток на исходе, совсем памяти не стало...

Трактор остается позади. Мы разъезжаемся, как столетия назад разъезжались на этой дороге всадники или возы... В зеркале заднего вида мне еще некоторое время видна головенка, стриженная под ноль, «от вошей», которая болтается над огромным рулем «Владимирца» в тракторной кабине... А в школу не пускали... Мал еще.

Участковый детский врач в большой казачьей семье на Кубани. Перед ней горкой стоят пять девчонок-погодков и самый маленький, бритоголовый мальчишка лет трех. Докторша читает по списку, девчонки называют имена.

— Кулибаба.[2]

— Дарья.

— Кулибаба.

— Марыя.

— Кулибаба.

— Ганна.

— Кулибаба.

— Клавдя.

— Кулибаба.

— Груня.

— Кулибаба.

— ...Ни, — клонит голову казачонок.

— Шо такое за «ни»?

— Ни, и все ж!

— Ты шо ж, не Кулибаба?

— Так вот же нет же ж!

— Тю... А хто ж?

— Грыгорый! Кубанэць!

— Ну и хто ж ты тогда, раз кубанэц?

— Хиба ж я девка?

— Так и шо?

— От и то ж, шо козак!

— Ого! Так хто ж ты, когда казак?

— Кулидед!

Собственно, кровного родства уже не осталось. Первая жена дядя Коли доводилась племянницей моей бабушке, да и то ее мать и моя бабушка сводные сестры. Случайно и моя бабушка и племянница, дочь сводной сестры, оказались в Ленинграде, когда в тридцатые годы проводилась политика выдавливания казачьего населения из станиц. Бабушка уехала к сыну — он служил в Ленинграде, а племянница ее вышла замуж за дядю Колю. Он тоже урюпинский, как-то ему удалось попасть служить водолазом, а там смотрели сквозь пальцы на то, что он казак. На мой вопрос, как ему родная советская власть башку не отвернула, он только скалил безупречные белые зубы и отвечал, что всегда старался занырнуть поглубже, а рыбы, как известно, молчат.

Война застала его на Тихом океане. Домой он вернулся через три года после победы. Его жена, бабушкина племянница, умерла от голода в блокаду. Двух дочек спасла сандружинница Люся. Она училась в Ленинграде в техникуме, куда ее направили из Урюпинска, и была мобилизована в первые дни войны в гражданскую оборону, потому что ей еще не было и шестнадцати лет. Зимой сорок первого она отогрела и выкормила двух умирающих девочек, заменив им умершую мать, хотя сама была почти ровесницей старшей Колиной дочери. Так они втроем и пережили всю войну, а когда вернулся Коля, решили не расставаться. Люся стала второй женой дяди Коли, хоть он старше ее больше чем на двадцать лет. Она родила ему еще одну девочку. А когда та вышла замуж еще за одного нашего урюпинца, студента ЛИИЖТа, и родился Ромка, то, чтобы не потерять родство, позвали меня стать его крестным.

И хотя моя бабушка вздыхала, что, мол, впервые мне должно крестить девочку, а то крестнику все свое счастье отдашь, от предложения не отказывались — больно родня хорошая. По всему — свои! Может, я и отдал ему свое счастье! А и не жалко!

Он меня научил многому, так что, когда у меня родились свои дети, я уже был опытный отец.

В строгие социалистические годы Ромку крестили дома, в тазу. Он орал, описал и меня, и священника. Батюшка смеялся и говорил: «Это хорошо! Это к счастью!» Люся, которой тогда только что исполнилось сорок лет, суетилась, дед Коля, как всегда, щурил раскосые черные глаза и встряхивал чубом, а я не знал, как удержать и не уронить извивающийся клубок воплей, не ведая тогда, что это будет мой самый любимый, мой первый крестник. Его и назы-вали-то в честь меня, поскольку первые русские Святые Благоверные князья Борис и Глеб в крещении носили имена Роман и Давид.

Дом держался на Люсе. Потому что дед плавал, Коля-младший ездил, Ромкина мать училась, и только благодаря невероятному Люсиному трудолюбию и здоровью все в доме было отлажено и работало «на товсь!», как в подводной лодке! Так говорил дед.

Лодка эта своеобразная находилась в Питере, как бы в автономном плавании. «Урюпинск в изгнании», как называл семью дед Коля, потому что все здесь сохранялось так, как когда-то у нас там, дома, в степях, где нас убивали, откуда нас выдавили, разогнали по всему свету, а вот переделать не смогли. И без понимания, что это семья южан-степняков, многое в ней непонятно и непривычно для Питера.

С точки зрения соседей-горожан, в семье шли непрерывные скандалы, на самом деле родичи не кричали друг на друга, а просто так разговаривали. И отношения складывались иные, чем это принято в городской среде. Конечно, центром этой маленькой вселенной стал Ромка. Он рос, впитывая все речевые интонации, пластику взрослых, и, когда мы с ним наконец приехали в Урюпинск, он оказался, пожалуй, покруче иных станичников и хуторян.