Назад три километра он как спринтер бежал, даром что и из сил выбился, пока полз. Тут у него второе дыхание, можно сказать, открылось — уж больно хотелось этому «финну» морду набить. Но, конечно, «финна» уже и след простыл.

А с другой стороны, финн-то мог быть и настоящий! И наш — советский! Он ведь все точно сказал — и что граница недалеко, и в той она стороне. Это точно. И про то, что это территория бывшей Финляндии, — тоже правда. Одно внушает подозрение — а откуда тут финну взяться! Если они здесь только до войны жили. В социалистические шестидесятые тут никаких финнов в наличии не имелось. Скорее всего, это такой же финн был, как наш алкаш — перебежчик. Зато теперь туристам показывают канаву, где этот мужик полз. Для наглядности: как мы в шестидесятые годы сильно Родину любили и не желали ее покидать ни в каком состоянии.

Салат был типичным городским персонажем конца шестидесятых — начала семидесятых годов. Свою кликуху он получил от официантов, поскольку почти каждый вечер появлялся в немногочисленных тогда ресторанах и кафе. Занимал столик и на вопрос официанта: «Что будете заказывать?» традиционно отвечал: «Ну, так... Что-нибудь... Принесите пока какой-нибудь салат...» Шустро шел танцевать и вскоре уходил с очередной женщиной, оставив на столике двадцать копеек. Более получаса он не задерживался. И официанты, увидев его, перемигивались — «Салат пришел» и даже гордились тем, с какой скоростью он «снимал грелок и мочалок».

Знакомство с женщинами было единственной его жизненной целью. Обычно в понедельник он появлялся перед проходной завода «Красный треугольник» или «Красная нить», где по преимуществу работали молодые незамужние женщины, когда они шли со смены. С невероятной скоростью он заводил новое знакомство и с очередной «мочалкой» или «грелкой» шел не в ресторан, не в кино, а в зоопарк, где подводил свою новую знакомую к клетке с обезьянами. И по реакции ее на обезьяний половой акт предугадывал — уложит он ее в среду или в субботу в койку или будет «пролет». Такое тоже случалось, и Салат стоически шел в свой НИИ, где служил «эмэнэсом», с подбитым глазом или расцарапанной, но очень индифферентной рожей.

Занималась заря сексуальной революции, и Салат встречал ее в полном расцвете сил. Как говорится, «в самом прыску и всегда на вздрыге». Его половой активности сильно способствовала кооперативная однокомнатная квартира — редкость по тем временам, — единственным обладателем которой он был.

Иногда Салат попадал в гости, где вел себя поначалу очень скромно, вполне в стиле «физиков и лириков» тех лет. Но сексуальная озабоченность придавала ему особую деловитость. Громким шепотом, каким обычно спрашивают «где тут у вас туалет?», он взывал: «Кто хозяин? Хозяин кто? Можно вас на минуточку? » И, отведя хозяина в сторону, торопливо спрашивал:

— Кто здесь с кем? В смысле: кто здесь кого? Ну, чтобы не было скандала!

Когда же объекта для охоты не обнаруживалось, Салат с коротким горестным вздохом приступал к еде и выпивке. Если до него доходила очередь говорить, тост его бывал лапидарен и традиционен:

— Пусть мое посещение будет последним, незабываемым несчастьем в вашем доме.

И все смеялись, принимая это за изысканную шутку, а это была чистая правда и категорическое предупреждение! Салат напивался с космической скоростью. С той же скоростью из тихого «эмэнэса» с очечками на фигушке носа он превращался в необузданную разрушительную стихию. Из рук у него падала и разбивалась посуда, под ним ломались стулья и наконец вокруг него стремительно закипала драка. Она, как правило, не ограничивалась избиением Салата, но с неожиданной яростью охватывала широкие массы приглашенных и хозяев. Они вскоре совершенно отвлекались от Салата как от первопричины скандала и разносили в квартире все.

Время от времени с лестничной площадки в квартиру врывался расхристанный Салат с криком:

— Я ухожу по-английски! — и скрывался, только получив очередную порцию по роже.

Салата потом действительно долго вспоминали как большое несчастье.

Одно из самых тяжких испытаний, что может от рождения достаться мужчине, — безграничная материнская любовь. Нет, отсутствие материнской любви — гроб! Это еще античные греки заметили. Это они же заявили, что «мужчина, не знавший материнской любви, недостоин ложа богини». Но плохо, когда она безграничная... Есть стойкая генерация мужчин, раздавленных материнской любовью. Как правило, это единственные сыновья из неполных интеллигентных семей. Сыновья так называемых матерей-одиночек. «Маменькины сынки». Я тоже — «маменькин сынок» и на своей судьбе испытал, каким прессом давит материнская любовь и каких стоит усилий и страданий, чтобы вырваться из-под катка этой всепоглощающей благороднейшей и прекраснейшей любви, что, как правило, калечит жизнь мужчине, даже если мать понимает, что губит своего ребенка. Это она умом понимает, а сердце, сконцентрированное на нем одном, в котором и муж, и сын, и брат, и отец в едином лице... Не дай-то господи! А жалко-то как! Мать-то! Особенно когда она понимает, что заедает сыну жизнь, и начинает «приносить себя в жертву». Собственно, ведь то, что у большинства моих сверстников отцы полегли на фронте, сделало жертвами не только их матерей — наших бабушек, не только наших матерей — их жен, но и нас... И это не только трагедия сиротства! Вернее, в трагедии сиротства есть и еще одна грань — безграничная, она же безумная, материнская любовь!

Наиболее удачливыми среди нас, сыновей матерей-одиночек, оказывались хулиганы. Они с малых лет отбились от дома и к двадцати годам бывали уже женаты или предъявили матерям такие стороны жизни, вроде тюрьмы и водки, что суженой своего единственного она готова была ноги мыть и воду пить...

Нет! Неправда! Таких случаев я за всю жизнь на пальцах одной руки не перечту. Чаще так: негодяй, уголовник приведет в дом девочку-ромашку и на все оставшиеся дни жизнь ее изувечит, ногтя на мизинце ее не стоит, а мать ее все равно ненавидит! Потому что сынок был ее, а эта (их, как правило, без имени зовут)... «Эта» пришла и отняла!

Одна моя знакомая — добрейшей души казачка-хуторянка, проживающая в Питере в законном браке, — родила нечто, более всего напоминающее своей синей попкой ободранного кролика с прилавка гастронома, и как величайшее свое достижение, как вершину мужской красоты демонстрировала мне, лучшему и вернейшему другу семьи, это уписанное создание, с морщинистым лицом ящерки, лягушачьими лапками и головенкой с кулачок, что еще совсем не держалась на ниточной шеечке.

— Видал?! — рокотала она, прижимаясь к нему своим усатым ликом, напоминавшим Медного всадника. — Красавец мой... Боец! Смерть девкам! Сноху уже ненавижу!

И наблюдая эту материнскую страсть, эту облачную нежность, с какой каждый час совался в пиявочный ротик сосок величиною со здоровенную Ягодину шелковицы, с трудом верилось, что «тетя шутит».

Виделось другое: она вот так его лет до сорока готова пестать и пеленать! Хоть бы и в прямом смысле! И только в те далекие грядущие и неизбежные годы, ощущая свою немощь и с ужасом обнаруживая, что у ее «грудничка» уже плешь протопталась, вдруг поймет, что натворила!

Не хулиган, послушный мальчик, а не дай бог еще отличник и паинька, к поре материнского прозрения уже превращается в старого холостяка, с собачьей тоскою в глазах, подтяжками, аккуратно мамой заштопанными носками и козлиным запахом одиночества.

Вот тут-то мамой начинаются судорожные поиски невесты. Как правило, из дочерей маминых одиноких подруг. Эти «деушки» страшно нравятся маме, но почему-то рождают в Вовике или Петяше горячее желание удавиться на собственных невостребованных гениталиях! Кроме того, жажда женщины и любви уже почти откипела, на смену им пришли увлечения политикой, шахматами, собиранием марок, а затем погоня за ускользающим здоровьем. Возникает утренняя гимнастика, обливание холодной водой, в крайней форме «моржевание» и бег трусцой по воскресеньям с увенчивающим это занятие инфарктом.