Он придумал снять с певца гипсовую маску, а потом затылок-то каждый дурак прилепит, а пиджак с орденами можно и от другого бюста взять. Вождю какому-нибудь башку отбить, а певца голову приставить. Очень, между прочим, рабочая идея... Творческая. Но между идеей и воплощением много чего нужно совершить, а истина, какую я предлагаю, гласит: «не делай чужую работу». Эту мысль я иллюстрирую примером из жизни Кировского театра.
Вот закрылись артист и Леонардо этот хренов в мастерской. Разложил певца ваятель на верстаке и наляпал ему на рожу гипса. Хорошо еще догадался басу в нос трубочки вставить. А гипс схватывается быстро! Кулибин его в аптеке купил. Ну, такой хирургический гипс, переломы закатывать. Не успел ваятель парочку сигарет выкурить, а народный и заслуженный уже затвердел. Можно гипс снимать.
Гипс, как камень, сделался. Да он камень и есть! А вот насчет снять — не очень! Схватился гипс с рожей намертво. Кулибин тык-пык, а никак!
Одна деталь в технологии упущена, деталь маленькая и Балде нашему неизвестная! Он же никогда не видел, как посмертные маски снимаются, а порой, как говорится, детали решают все! Рожу-то артисту, перед тем как гипс накладывать, надлежало вазелином смазать. Ну, чтобы гипс отставал... Примерно как сковородку салом, прежде чем на нее яичницу колотить...
Кстати, насчет колотить. Этот, с гипсовой башкой, когда ситуацию просек, попер дверь искать, с верстака-то соскочивши, и все в мастерской переколотил, затем выскочил в репетиционный зал, где балерины, и в зеркало — ни черта же не видит, загипсованный. Больших убытков театру натворил.
Между прочим, истина «не делай чужую работу» и к артисту загипсованному относится! Ну что он в самом деле — художественная модель, профессиональный натурщик? Он хоть раз, как посмертная маска снимается, видел? А туда же! Сует башку, куда пес... и так далее. В общем, кончилось плачевно, но, слава богу, без убийства. Потом чуть не полсезона спектакли, где бас выступал, отменяли. Куда ему после гипса! И бюст ему вроде бы так и не поставили на родине героя. Вроде бы он от этой идеи отказался.
Ну, а еще две истины из тех, что я себе к пятидесятилетию вывел: «учиться поздно», в смысле можно в своем деле совершенствоваться, конечно и обязательно, а так как на флоте: «поворот все вдруг» — рискованно. И последняя: «все — сейчас и много — сезон кончается!»
Эти две истины я как-нибудь в другой раз проиллюстрирую. Очень даже легко. Я же их не с потолка взял, а, можно сказать, из жизненных наблюдений, да и на собственном примере выстрадал. Так что у меня к ним примеров — масса!
«Покойники»
Две истории очень похожи по фабуле, то есть по чередованию событий, и по сюжету — по внутренней идеологии, по мотивации и сверхзадаче — похожи, но не идентичны! Это я специально как бы научного тумана напускаю, во-первых, чтобы лишний раз напомнить, что по образованию я — театровед и в свое время выучил много иностранных слов. Правда, они мне никогда так и не пригодились... А во-вторых, чтобы, сам факт объявления человека «покойником» не расстраивал. Мало ли что! С каждым может случиться!
Жажда
Первый послевоенный роман о мирной жизни сразу стал бестселлером, потому что все писали о войне. А это — история музыканта. Он стал известен, популярен, далее его споили приятели, и он почти совсем пропал, но нашел в себе силы, опомнился и вернулся в нормальную жизнь. Так тот роман и назывался — «Возвращение в жизнь» или что-то в этом роде.
Удивительно, но роман оказался провидческим, поскольку писатель повторил путь своего героя. Стал жутко известным, популярным, тут же обзавелся приятелями и собутыльниками. Они его, как в романе, быстренько споили, и он пропал для всей ленинградской общественности. Пропавши, опомнился, бросил пить и вернулся в жизнь.
А вернувшись, отправился по местам «боевой славы» . Таких мест в Ленинграде существовало немного. Одно из них — на углу Итальянской, тогда улицы товарища Ракова, и Садовой, сбоку-припеку от ресторана (тогда — «Баку», ныне — «Шанхай»). Тут стоили столики и разрешалось употреблять распивочно. Здесь-то, собственно, писателя и споили.
Компания его собутыльников, отчасти поредевшая, отчасти пополнившая свои ряды новыми борцами с алкоголем, с большим трудом узнала товарища. А узнав, чуть не разбежалась, поскольку приняла его за привидение.
— Покойник! Ты же помер! Мы же по тебе поминки справили! Очень даже торжественно.
Уныло поплелся непьющий теперь писатель из злачного места в полном расстройстве (каково о себе услышать, что ты помер!) по улице имени товарища Ракова и забрел в театр имени Веры Федоровны Комиссаржевской, где поведал свои расстройства артисту Боярскому, не Д’Артаньяну — Михаилу, а его родному дяде — Николаю — непревзойденному Кащею бессмертному из нескольких детских спектаклей.
И вдруг Боярский пал перед писателем на колени и, пустив слезу по длинному благородному хрящеватому носу, всепокаялся:
—Убей меня! Прокляни и презирай! Это я сказал, что ты помер... Положение было безвыходное. В долг уже никто не давал, и вокруг ни одной знакомой рожи.
Томимый страшною похмельною жаждой, дядя Коля Боярский, без копейки денег, зашел «на авось» в угловую распивочную. И там, изнемогая от вида выпивающих людей и запаха спиртного, замечательный артист увидел бессмертную компанию, в коей неоднократно встречал писателя времен его бури и натиска, выпивки и закуски и выпивки без закуски. Но как к ним приклеиться? Вот тогда-то артиста и осенило! Не беда, что он не представлен ни одному из писательских собутыльников! Мгновенно в воспаленном мозгу появился повод для знакомства. Своим трагическим сипловатым голосом он сообщил печальным собутыльникам о кончине их дорогого друга и знаменитого, на некоторое время, писателя. Вот тут и состоялись поминки, плавно затянувшиеся на несколько дней.
— Пойми и прости, если можешь...
Писатель вспомнил свое недавнее, но преодоленное прошлое, понял и простил.
Укротитель
Все народы — гордые! Гордые индейцы! Гордые кавказцы! Гордые сибиряки... Про гордых «сыном Израиля» — вообще молчу. Нет, действительно! Возьмите название любого народа из справочника, при-ставьте прилагательное «гордые» и прозвучит! Гордые вабмарбегомцы! Гордые тудысюдыходимцы! Все равно звучит, хотя таких и нету! А уж что говорить о гордых донских казаках! У-у-у-у! Тут — вообще! Не подступись! Сам —- такой!
Но мои земляки еще и затейливо мстительные.
Казак станицы Гундоровской, заслуженный артист республики, знаменитый коллекционер, укротитель медведей Владимир Игнатович Дерябкин — талантлив разнообразно. Мало того что он создал первый в России частный музей, уникальный, единственный в Европе музей граммофонов. Но еще стихи пишет и, разумеется, как всякий казак — поет. А стихи и пение — это что? Это — авторская песня.
Сочинил Владимир Игнатович песню и звонит профессиональному композитору Анатолию Кальварскому — прослушай, мол... хоть по телефону! А тот нет чтобы честно послать музыкального укротителя подальше с его поэтическим творчеством (в смысле, что и от своих-то песен деваться некуда, а тут ты — графоман с граммофоном) и таким образом навсегда сохранить дружеские отношения и необходимую для творческих людей дистанцию, говорит:
— Знаешь, Володя! Ты буквально вытащил меня из ванной! В мыле стою... Буквально! Сейчас домоюсь и буквально перезвоню тебе, через пятнадцать минут! Конечно! Да! Мне очень интересно...
Казак-укротитель Дерябкин ждал десять раз по пятнадцать, потом еще и еще... сидя у телефона.
Мысли ему грустные в голову лезли. А потом позвонил (как-то машинально) директору своего цирка:
— Слыхали про Кальварского?
— Что такое?
— Утонул!
— Как утонул?
— В ванной...
— Что вы говорите!.. Ужас!
А дальше понесло! Вдохновился гундоровец! Он начал звонить всем, кто знал Кальварского, и даже и Москву, в Союзгосцирк, попросил собрать деньги на венок и вывесить некролог у входа. Оставив на автоответчике следующий текст: «Уважаемые соболезнующие! Не ругайтесь! Если человек в ванной и обещает позвонить через полчаса, а не звонит полсуток, значит, он утонул! Там же уплыть некуда!», уехал на гастроли.
