И общем, меня из военкомата как бы выгнали! Что и требовалось! И я, придурок, даже радовался! И моя Валентина Васильевна, которая Маруся, даже на радостях пирог испекла и маленькую коньячку мне купила! Как бы я с фронта вернулся...

А буквально через две недели ночью приезжают! Я и рыпнуться не успел! Сажают в автобус, а там таких, как я, как у пэтэушника прыщей! И обстановка нервная! Никак не сообразим: может, и правда война началась?

Привозят куда-то в огромное бомбоубежище.

Там — суматоха. Одни маршируют, других увозят. И главное, все здоровенные такие, я среди них как Маленький Мук хожу, всем башкой не выше пупа. Даже удивительно, откуда таких пионеров набрали!

Приходит офицер. И давай вычитывать!

— Вам повезло, что на сто восемьдесят суток! Платить будут 100 процентов!

Мама родная! Какие 100 процентов! Я — юный кооператор! Что потопаешь, то и полопаешь! Кто мне платить будет? Думаю: «Господи, спаси!» Молюсь в натуре! И Господь меня услышал!

— Там на коробках будет усиленное питание...

— На каких, — соседа спрашиваю, — таких коробках?

А он такой заторможенный, как жираф.

— Кто куда попадет. Кто на какой корабль.

Я кричу:

— Мама родная! Это же морской десант! Морпехи! А я — воздушный! Я — крылатая пехота! Не туда меня забрали!

— Ничего, ничего! — офицер говорит. — Теперь послужите во флоте! Для общего развития! Ознакомитесь.

Только этого мне не хватало! Это наверняка урод в стаканах удружил.

— Нельзя, — кричу, — меня в морпехи! Я даже не знаю, где на ваших коробках гальюн!

— Матрос покажет.

Но я понимаю, что Господь дал мне шанс, и я не я буду, если его не использую! Второго шанса не предоставится! Я права качать перестал. Бесполезно. Но когда в Кронштадте на корабли повели, прямо с трапа в воду упал! В смысле: голова закружилась.

Вестибулярный аппарат хреновый! Заржавел. Вытащили меня, конечно, а месяц на дворе — октябрь. Залив ледком тронулся. Меня — в госпиталь. Пока спиртом оттерли — корабли в море ушли. Так что отделался я легким испугом. Но одно понял точно: знай, придурок, где и с кем шутишь! А то все твои шуточки тебе же боком и выйдут!

Причем сукин сын он не только потому, что дворняга, а вот по всему! Иначе и не скажешь, как сукин сын, да и только! Причем Маруся моя говорит, что мм с ним, со Степой то есть (его Степой зовут), похожи, как родные братья!

Это чем же? — говорю.

Сукины сыны! Оба! И кобели!

Но, между прочим, это она его откуда-то приволокла. Я был против. Как чувствовал, что он всю жизнь мою перевернет. Он же, скотина, режим железный держит. Полдвенадцатого — поводок в зубы и сипит, как чайник, и в семь утра то же самое — гулять! А то во все углы нагадит!

Поначалу мы с ним друг друга недопонимали. Я поводок держу, а он как сумасшедший меня по газонам тягает. Я как на водных лыжах на собачьем дерьме оскальзываюсь! А потом я понял: да на черта мне его на поводке держать? Ну убежит и убежит, еще и лучше без него-то!

И все пошло на лад! Как только на улицу выходим, я поводок отцепляю, он от меня — пулей! И гуляем параллельными курсами, а минут через двадцать он как из-под земли! Я поводок прицепляю и домой. Он тянет, как трактор! А до того гуляем абсолютно индифферентно: он сам по себе по каким-то заветным и милым его сердцу помойкам шарит, я сам по себе, неторопливо и с достоинством, по бульвару иду, наблюдаю жизнь и человеческие нравы.

А жизнь кругом происходит занимательная, и нравы у наших сограждан затейливые! Позавчера, около двенадцати, уже метро закрывают, иду не спеша но бульвару. Впереди пара: мужчина и женщина, наверно, из театра возвращаются. Идут и о чем-то очень крупно говорят. Горячо так. Вдруг он разворачивается и ей — по роже! Факт сам по себе интересный, разумеется, возможно, я бы и вмешался за честь женщины. Возможно и даже не исключено. Но я ничего еще подумать не успел, как и она ему — по роже!

А это уже не оскорбление, а обоюдное выяснение отношений, и человеку постороннему остается только их наблюдать. Кроме того, баба такая здоровенная, а мужик такой плюгавый, что неизвестно, за кого нужно заступаться, если, конечно, такая необходимость возникнет! Хотя мне эта сцена, если честно сказать, неприятна! И у меня с Марусей были подобные ситуации, с кем не бывает, но не на улице же! Тем более возвращаясь из театра!

Тут вдруг возникает Степа, и в зубах у него туфля! Подает мне! Замечательная туфля! Скорее всего, французская, может, баксов сто или двести стоит! Очень дорогая. Сразу видно! И размер — как для моей Маруси. Жалко, что одна. С правой ноги.

Я с этой туфлей подхожу к мужику с бабой и так. чтобы ненароком самому по роже не схлопотать, спрашиваю:

— Простите, это не вы туфлю потеряли?

А он в запале:

— Чего надо!

Потом сообразил:

—Наша туфля!

И мне:

—Вали отсюда!

Хам!

Я, конечно, на вознаграждение не рассчитывал, по хамить-то зачем? Мог бы ограничиться краткими словами благодарности!

Я, конечно же, как он выразился, сразу отвалил, потому что мне даже неинтересно стало, чем там у них драма закончится и кто больше фингалов наловит. Да и они такси схватили и уехали!

Но я разволновался! Домой пришел, Марусе рассказал, та тоже согласилась — хам!

А у меня, наверное, давление поднялось на нервной почве, никак уснуть не могу. И так жалко мне, что туфля одна была! Было бы две — ни за что бы не отдал! Такой был бы Марусе подарок, как раз ее размерчик. А тут одна, с правой ноги. Что с одной-то делать? Хотя, конечно, после того как он меня обхамил, можно было бы и не отдавать. Но я такой мелкой мести не одобряю! Это недостойно! И главное, Маруся уже храпит, а я все никак уснуть не могу!

Утром вывожу Степу гулять, голова как с похмелья! В ушах бух-бух-бух... Потому и вышел чуть не в шесть утра, чтобы как-то освежиться прогулкой.

Только вышли на бульвар, где вчерашние события разворачивались, летит мой сукин сын и в зубах туфля! Такая же, как вчера, но левая! Я чуть с ума не сошел! Ведь это надо так! Я говорю:

— Степа! Сукин ты сын, что ты вчера две туфли не принес!

Хотя, конечно, может быть, да, скорее всего, они последовательно туфли теряли! Я ему правую отдал, а они уже после этого потеряли левую. Вот нет чтобы сразу обе! А так ни им пользы, ни мне. У них одна правая туфля, у меня одна левая!

Иду я с этой туфлей, как тамада с бокалом, а рано, даже поделиться событием не с кем.

И тут как раз стоит машина, и мужик в моторе копается. Я подхожу, слово за слово, рассказываю ему. Он сочувствует и говорит:

— Если не везет, то и на грыже чирий вскочит! Вот у меня, к примеру, сейчас. Везу сучку на первую вязку! Аж из Челябинска еду! Рейсов самолетных Питер—Челябинск нету, а на поезде с собакой с ума сойдешь! Собака редкая! И молодая, вишь ты, первая вязка! Это, брат, такое дело ответственное. Мы кобеля через общество собаководов чуть не год искали! Сука уж извелась вся, у нее течка-то по срокам, и нужно, чтобы первая вязка была обязательно со своим, породистым, а то, не дай бог, если свяжется с непородистым, так и пойдет, и все! Испорчена навеки, и породистых щенков не будет! И представляешь, тут, ну буквально в двух шагах, где нас с кобелем ждут, мотор глохнет. Вот только починил, кажется! Ой! — говорит и ключ разводной роняет. — А где моя Лайма? Лайма! Лаймочка! Она же в машине была! Как же она дверь открыла?

А у меня предчувствие такое нехорошее. Я: «Степа, Степа...»

За угол дома заглянул, а там мой сукин сын, Степа, на этой Лайме едет. Ну, буквально! Она здоровенная такая! Как он только на нее вскочил — непонятно! Видать, уж ей совсем невтерпеж было.

— Ах ты, — говорю, — сукин сын! Ты же навсегда им породу испортил!

А он уже как ни в чем не бывало бежит! Управился! Хвостом виляет, морда наглая, как у солдата в женском общежитии! Сукин сын!

Я его на поводок и бегом домой! Потому что мужик бы этот — собаковод — нас бы на месте уничтожил! И его понять можно!