В нашей дружбе возникла пауза. Но я не ревновал, искренне радуясь за Муму. Иногда он звонил:

— Куда ты пропал?

— Я не пропал, я — рядом. Живи, радуйся. Случись что, я — тут. Ты-то как?..

— Каждый день — счастье! Аж страшно делается...

На этом разговоры кончались, и я понимал, что

жизнь Муму так полна, что рассказывать об этом нет необходимости.

Но прошло время, и я увидел новое выражение глаз Муму — тоскливое, как у больной собаки.

— Я ей жизнь гроблю, — сказал он. — Ей замуж надо. А я, во-первых, на службе, во-вторых, старый!

— Какой ты старый!

— Чуть не вдвое! Отпад полный...

И в кудлатой голове Муму возникла идея выдать Люську замуж, для ее счастья. Это был потрясающий маневр. Муму стал свахой. Люська хохотала и плакала. Но Муму от дури своей не отступался. В нем работал комплекс отца. Он отыскал достойного, по его представлениям, жениха, устроил его карьеру. Сам ездил покупать Люське свадебное платье. Но, вероятно, даже сумасшедший не может все...

Во Дворце бракосочетания его не было. В самый торжественный момент, когда дама с лентой и глубоким декольте декламировала про семью — ячейку общества, белая, как платье, Люська вдруг рванула через толпу гостей, перескочила через банкетки для приглашенных, пронеслась через все залы и на машине с кольцами и бубенцами примчалась на завод. Ломая каблуки, пронеслась через проходную, босая, по коридору заводоуправления, и когда ворвалась в огромный кабинет Муму,то увидела его сидящим на полу среди обломков штукатурки с крюком от люстры в руках и брючным ремнем на шее.

— Вот, — сказал он, жалко улыбаясь, — крюк не выдержал... А ремень ничего — крепкий...

Слух о происшествии стих сам по себе. Партия как-то сообразила, что такого специалиста, как Муму, поискать, и дело замяли. Правда, Муму стали гонять по стране с одного гиганта металлургии на другой — налаживать производство.

Мы перезванивались, переписывались открытками. Но о многих вещах он узнавал непонятно как. Когда умер самый близкий мне человек, моя бабушка, и после отпевания в церкви я, слепой от слез, шагнул к гробу, меня отодвинул Муму.

— Кроме, — сказал он. — Тебе не положено. — И подставил свое широченное плечо под угол гроба.

— Как ты здесь? В такой момент...

— Случись что — я тут. Хорошо — успел.

Он ездил, совершенно официально, со своей командой и, естественно, с Люськой, которая стала его референтом, которая так и не вышла замуж. Не вышла она замуж и потом, когда Муму не стало. Я встречал ее несколько раз, постаревшую, но все еще стройную, похожую на Софи Лорен, которая в пору нашей молодости была эталоном женской красоты. Живет она одна. Мужчин рядом с ней не было никого, никогда. Ее любовь ушла вместе с Муму.

Замуж неожиданно, вскоре после смерти Муму, вышла Страдалица. Она вполне счастливо живет на даче с новым мужем, отставным генерал-лейтенантом. Огурцы солят, капусту вместе шинкуют на зиму...

А Люськино лицо стало будто картина работы старых мастеров, от времени оно покрылось кракелюрами — мелкими морщинками, но, как и прежде, прекрасно... Может, еще прекраснее, чем прежде! Но это уже другая история, про Люську.

Мать Люськи после войны стала тяжелой алкоголичкой. Но страна в ту пору была другой, и Люське не дали пропасть. После того как отца Люськи убили на фронте, мать стала водить к себе мужиков, но коммуналка терпела их, пока они не переступали некие невидимые границы. А потом с треском вышибала.

Коммуналка, собственно, и воспитала, и вырастила Люську. Ее кормили в каждой комнате тем, что ели сами, у нее проверяли уроки и объясняли ей непонятное. Она стала отличницей, легко поступила в институт и закончила его с красным дипломом.

А еще выросла такой красавицей, что в те, в общем-то, целомудренные времена парни боялись к ней подступиться. Да и она сама, насмотревшись на мамашу, получила замечательную прививку против того, что сегодня называется любовью.

С годами и мать поутихла, и даже бросила выпивать. А Люська, сама не отдавая себе в этом отчета, ждала того единственного, кого назначила ей природа, а значит, и Господь. Поэтому когда она пришла по распределению на завод и увидела Муму, то что-то щелкнуло и замкнулось в длинной электрической цепи и сработало. И она знала и ни минуты не сомневалась, что именно он тот единственный, ради кого она и пришла в этот мир.

А Муму тогда был совсем не хорош. Страдалица, занятая собой, своими болезнями, службой и общественной работой, отчасти пионерами, держала его на положении дворового пса. Муму, изнемогая от невозможности что-нибудь ей объяснить, платил тем, что давал денег на детей, а остальное пропивал и прогуливал. Поскольку денег ему платили много, выпить он мог море, а на себя как настоящий мужчина он мало обращал внимания, то есть ему совершенно было наплевать, как он выглядит и во что одет. И скоро оказалось, что у него всего один костюм, а рубашки давно кончились. Поэтому он носил под пиджаком свитер, натянутый прямо на майку.

Тогда он командовал литейным цехом, и ему было не до пиджаков и галстуков.

На первую свою зарплату Люська купила ему рубашку, но подарила ее через два года, когда они наконец познакомились. Когда Муму попал впервые в ее шестнадцатиметровую комнату и она открыла перед ним шкаф, где лежали аккуратно сложенные стопкой его рубашки, его галстуки, он сначала не понял, что она покупала это ему без надежды когда-либо отдать. А когда понял — заплакал. Я верю. Он мог.

На службе его за глаза звали то быком, то ударным авианосцем. Он пер по служебной лестнице стремительно, не глядя по сторонам. И когда Люське, ценою невероятных дипломатических усилий, удалось на неделю заменить заболевшую секретаршу Муму, он еще дня два пролетал мимо нее, не замечая перемены. Но потом поднял глаза и обомлел.

— Она, понимаешь, два года мне рубахи покупала... Я пришел. Она шкаф открывает — там рубахи. Я спрашиваю: чьи это? Говорит: ваши. А там все этикетки целы. Я-то, дурак, думал, это чье-то, а это мое!

Рык Муму «это мое!» сокрушил даже Страдалицу, когда она надумала сообщить о моральном облике Муму в партком. Он сказал ей кратко и внушительно:

— Хоть раз Люську хоть словом, хоть намеком лапнешь — убью.

Он переменился резко и счастливо. А вся жизнь Люськи вращалась вокруг него.

Кто-то из друзей Муму сказал ей зачем-то после его смерти:

— Что ж ты Герасиму ребеночка не родила?

И она ответила как о само собой разумеющемся:

— Мы бы ему мешали. У него и так из-за меня неприятностей был вагон.

«Прощай, СССР!» Поколению двадцать первого веки не понять, что Муму не мог развестись, не мог уйти к Люське, слишком высокий пост он занимал. Партия, в которой, разумеется, он состоял и был убежденным коммунистом, закрывала глаза на его жгучую и единственную в жизни любовь, но если бы поступил «сигнал» или с его стороны произошли какие-то действия, то завертелась бы страшная партийная машина, и она исторгла бы Муму, изломала, оторвала бы его, в частности, от завода. А завод, вместе с Люськой, составлял смысл его жизни. Так и жили. И надо сказать, жили счастливо. Мерцала, правда, у Муму мечта: пионеры вырастут, и он уйдет к Люське. Но тут же он начинал говорить, что и Страдалица, в общем, ни в чем не виновата, да и больная насквозь...

Пионеры Петя и Вася бодро закончили школу, дружно поступили в военное училище. На третьем курсе оба одновременно женились, и через год Муму стал дедом. Родился Герасим-два! И тут все совпало — дед Герасим Петрович, сын — пионер Петя, стало быть, и внук -— Герасим Петрович. Потом близнецы загремели в Афганистан, и старший лейтенант Петя пал смертью храбрых, выполняя интернациональный долг в составе ограниченного контингента советских войск. Пионер Вася вернулся майором. Жена ему успела навесить рога, и он развелся. Потом женился еще несколько раз и разводился.

К смерти Пети постепенно притерпелись. Растили Герасима... И вдруг у себя в кабинете, уронив на стол чубатую голову, внезапно умер Муму. Сейчас-то понятно: Господь призвал его вовремя — по неизреченному милосердию своему — и не видел Муму ужаса перестройки, когда разломали все, что он строил, и даже завод в конце концов остановился.