— Пропустите! Пропустите! На самолет опаздываем!

— Да это же автобусная касса...

— Эх, мил человек. Нам на автобусе к самолету, потом самолетом, потом поездом и еще немножко на собаках...

— Ну, раз так...

— Девушка, два билетика в Элисту.

— Слушай, — спрашиваю я его, покидая почтительно расступающуюся перед нами толпу, — а далеко до Элисты-то?

— Да тут рядом! Сто двадцать километров. Через два часа дома будем! Ну, чего ты ухмыляешься! Должен же я со своей косой рожи хоть какую-то пользу иметь. Зря у меня, что ли, дед урядником Донского войска был... А мы, казаки, завсегда всех объегорим! А куда деваться!

Разгул демократии, пир приватизации. Чванливые америкосы, словно сошедшие с обложки приснопамятного журнала «Крокодил», при бабочках, безупречных пластмассовых зубах и сигарах, которые по-чему-то не курят, но во рту держат, едут посмотреть предназначенный для так называемых «инвестиций» гигантский кирпичный завод, когда-то гордость сойотской промышленности. За окнами «Мерседеса», сквозь капли дождя на стеклах, разбитый грузовиками асфальт дороги, покосившиеся фазенды пригородного совхоза, за которыми на берегу широкой темной и грозной Невы, словно освежеванные, наглые туши новорусских коттеджей, выстроенных из того самого кирпича, которого как раз и не хватило при погашении долгов кирпичному гиганту.

Америкосы что-то рокочут сквозь зубы, стараясь не сильно выказывать своего презрения к нам, двум русским дуракам, призванным их сопровождать. Толстые свитера, безупречная стрижка, крепкие ботинки, удобные непромокаемые куртки... Новые хозяева едут. Учителя жизни!

Наконец бывший гигант — вдали корпуса с выбитыми окнами, за огромной лужей, в которой останавливается «Мерседес», закрытый шлагбаум. А вокруг ни шагов, ни машин... На вопли мерседесовского гудка выскакивает сержант стройбата, словно выпавший из кинохроники об обороне Сталинграда.

— Зрасс... Приеха... Ща... Максимка! Отчиняй ворота!

Из проходной:

— Один секунд! Ща-ща-ща...

— Где ты, елы-палы! Витек!..

Из дверей проходной голос:

— Ща-ща-ща...

— Иванов! У тебя ключи-то...

— Ща-ща-ща...

— Где ты есть! Ходчей давай! Максимка!

— Ща-ща-ща...

Америкосы терпеливо ждут. Плохо скрываемая тоска от русского безобразия... Но вдруг их лица принимают совершенно другое выражение, плавно перетекая через удивление к ужасу... Из проходной выбегает «Максимка» — Витек Иванов. Естественно, в бушлате до колен, в дырявых штанах и захлюстанных цементом резиновых сапогах. Рядовой стройбата... Но негр! Деловито, по-крестьянски высморкавшись, он вытирает руку о штаны, звеня ключами, будто целое стадо коз на водопое, отпирает шлагбаум.

Завывая, «Мерседес» с трудом, будто крейсер, преодолевает лужу. Мимо роскошных затененных окон проплывает рожа «Максимки», с улыбкой, унаследованной от большого друга советских людей Поля Робсона, и черной рукой с белой ладонью около уха бесформенной ушанки с непобедимой красной звездой.

На обратном пути подавленные американцы робко спрашивают сержанта стройбата, который попросился с нами до города:

— Почему ваш солдат имеет двойной имя: Витек-Максьимка? Он протестант, католик?

— Мудак он! — говорит сержант. — Техникум поварской бросил — в стройбат пошел! Ща бы в ресторане тортики вертел, а не здесь гужевался... Эх, все у нас у русских не как у людей! А Максимка потому, что такое кино было... У нас их два, Максимки-то... Витек и Сеня-крановщик... Ничего такие, нормальные ребята...

На лицах америкосов большими буквами написано стихотворение Тютчева «Умом Россию не понять...» Правда, инвестировать тоже бесполезно.

Мертвецки пьяный негр едва влезает в полупустой троллейбус. Два или три перегона с трудом ворочает вареными яйцами глаз. Так и не сообразив, где находится, обращается к бабке у окошка, словно вышедшей из книжки-раскладушки о курочке Рябе.

— Мама! Къдэ минэ астановка будить?

— Кака я табе мама! — возмущается старушка, поворачиваясь к негру.

И тут же умиляется, расплываясь в улыбках

— Сынок... Да ты же пьяный совсем! Где же ты назюзюкалси-то? Мати моя! Сынок! Табе куды ехать-то? Сынок!

Надо полагать, что пьяный негр — почти русский! Во всяком случае — наш! Сынок!

У метро «Ломоносовская» — фруктовый базар. Бесконечные ряды толстых теток над горками баклажанов, яблок, груш и всякого августовского изобилия.

Среди рядов русских баб, как сторожевые башни, торчат кепки, носы азербайджанцев, под разнообразными усами сверкают символы благосостояния золотые коронки.

По проходу враскачку двигается негр, из тех, кто даже «мертвый идет играть в баскетбол». Двухметровая машина. Как говаривал Маяковский: «негр рублен из лабрадора». Черная базальтовая глыба мышц в джинсах и майке.

Наклоняется к азербайджанцу, тычет во что-то пальцем.

— Згольго здоит?

Трудящийся Востока что-то булькает в ответ.

— Ты, что, черножопый, охренел? — возмущенно отшатывается негр.

Торговки падают от смеха рядами, мелькают нежных цветов трико «Дружба».

Азербайджанец кричит, что рядом с негром он — «лэбедь бэли...»

Но слово сказано. Поезд ушел. В данном случае негр цвета паровоза. Черные плечи и короткокурчавая голова уплывают поверх толпы.

...И я понимаю, что «черножопый» — это не цвет кожи, это «фамилие такое» или моральный облик, например...

По Лиговке в закатный час идет вокзальная бомжиха последнего срока годности в таком градусе, что еще кружка пивка — и существо обращается в вещество. Во всей безумной красоте своей профессии: с фонарем под глазом и в грязнейшем китайском плаще, из-под которого мелькают голые синие куриные ноги. Под ручку с ней тащится молоденький и симпатичный негритосик в форме кубинского курсанта, лупая во все стороны наивными глазами олененка Бэмби.

Бичиха, как и положено при ее градусе, что-то темпераментно толкует посланцу Острова свободы.

— А я ему говорю! Прямо в глаза! Я, чтоб ты знал, Педро, такой человек... Я — такой человек!

На пути этой фантастической пары возникает наш родной отечественный алкаш! Увиденное повергает его в шок! Он долго качается, глядя вслед воплощенной дружбе народов и рас. И только руками разводит. Так и стоит, подобно непрочно укрепленному дорожному указателю на перекрестке, мучительно ища глазами собеседника. Но улица в этот час уже пуста. Наконец я попадаю в зону его обзора. И, делая ко мне несколько нетвердых шагов, соотечественник потрясенно произносит:

— Нет, ты видел? Конкретно, ты видел? Бож-же мой! Бож-же мой!

Он горестно разводит руками:

— Н-н-ну... Ну... и ну... Ну, просто стыдно за советских женщин!

Я не решаюсь выяснять, что именно послужило для него причиной стыда, и оставляю его в позе огородного пугала и глубокой задумчивости!

Однако расово-смешанная пара может стать и объектом гордости россиян, и даже восторга.

Среди огромного числа моих приятелей была семейная пара из Анголы. Замечательные ребята аспиранты-врачи. Когда они окончили аспирантуру и муж защитил кандидатскую и поехал домой, в Африку — воевать, а жена с двумя ребятишками осталась в России, поскольку и защититься не успела, да и под пули с детишками ехать не было резона, пришлось ей здесь с двумя «Максимками» не сладко, поэтому все знакомые, в том числе и я, помогали.

И вот, когда я однажды волок моих африканцев на дачу и торопился на электричку с трехлетней Клавкой на руках, совершенно черной мамашей под руку, у которой держался за подол пятилетний Вовка, по детсадовскому прозвищу «Сникерс», навстречу нам попался символ гласа народного — сильно выпивший соотечественник. Глаза его пыхнули восторгом с интенсивностью, сравнимой с электросваркой.