В нем самом, при всей легкости мыслей, жила надежда на какую-то другую жизнь. Но и эту надежду он, скорее всего, связывал с женщиной. Он ждал женщину, которая придет и перевернет все его существование. Какова могла быть благополучная развязка? Без трагедии. На сытом Западе он бы нашел себе старуху и доил из нее деньги. Может быть, женился бы. Хотя вряд ли. Для этого надо иметь способности брачного афериста, а это уже не донжуан! Это другой жанр! Это — водевиль, а здесь, безусловно, драма. Дон-Жуан — персонаж трагедийный.

И трагедия произошла. Однажды я встретил его на Невском, как всегда с женщиной. А надо сказать, что с годами он становился все контрастнее с женщинами, что его окружали. Они становились все красивее, ярче, а он все невзрачнее. Иной раз даже думалось, как же такие могут быть с ним: ведь ни кожи, ни рожи... Но они все его любили или, во всяком случае, увлекались, отвечая на ту волну, какой он их окутывал. И на этот раз женщина рядом с ним была ослепительно красива.

— Моя жена, Анна.

Женщина глянула на меня пропастями бездонных глаз и пошла в какой-то магазин, а донжуан остался покурить на улице.

— Она — ведьма! — сказал он с какой-то лихорадочной веселостью. — Я никогда не встречал таких женщин. Она говорит: как только ты мне изменишь, ты погибнешь...

— Как вы живете?

— Непонятно. Бред какой-то. Ее дочь, моя дочь... Дружат как-то мимо нас и даже между собой похожи. Завтра на юг уезжаем. С дочерьми. Через месяц созвонимся...

Звонок раздался раньше. Звонила мать донжуана. Нужно было помочь с врачами, с клиникой. Донжуан попал в автомобильную аварию, потребовались редкие лекарства. Я добыл, повез его жене и там узнал подробности.

Анна нервно курила, у нее заметно дрожали пальцы, и какой-то очень красивый молодой человек в распахнутой рубахе пил на кухне кофе.

— Он привез меня и девчонок на юг, — говорила она. — Неделю все шло прекрасно. А потом на пляже встретил приятеля. Познакомились с какими-то двумя девицами, и он, в обычной своей манере, оставил меня с двумя девчонками без копейки денег... Вместе со своим приятелем и этими девицами на машине помчались в Москву. Я плюнула ему вслед! Он даже не предупредил, что уезжает... Сбежал, и все...

В районе Тулы машина наскочила на стоящий на дороге без огней трактор «Кировец», вылетела на встречную полосу, прямо под идущий «Икарус», взяла еще левей и рухнула с дорожной насыпи в кювет.

Автомобиль несколько раз перевернулся, помял корпус, но не загорелся и даже продолжал движение. А вот донжуан, сидевший на переднем сиденье вполоборота, сломал позвоночник. Водитель отделался легким испугом, одна девица сломала руку... и все.

Донжуан сломал позвоночник в районе грудины и поясницы. Он стал полностью неподвижен...

Пошли тяжелые операции. Какие-то дамы из его предыдущей жизни носили ему цветы, но как-то вяло...

По телефону он, как всегда, говорил что-то о своих научных замыслах. Но судьба отняла у него смысл и сатанинское предназначение... Сатана победил, сделав его своим слугою, предал, ибо он, лукавый, и добил его окончательно.

В этом случае можно стать святым, можно стать ученым... Но не такова судьба донжуана, ибо он не имел опоры в вере. Осознав, что к прежней жизни возврата уже не будет, он связал из простыни петлю и сполз с кровати... Вот вам и ад разверзнувшийся!

А его помнят в Питере... Но в основном приятели-мужчины. Все сильно постарели, но до сих пор удивляются, как это ни одна женщина не могла против него устоять, и завидуют, по старой памяти, его свободе...

Совершенно неожиданно после его смерти мать донжуана вышла замуж за чудного старичка, они вместе ходят на могилу донжуана. Анна не была там ни разу...

— Как бы не так! — сказал, прочитав очерк, старинный мой друг Юра Подражанский. — Как бы не так. Тебе кто про его смерть рассказывал? То-то и оно... Смерть-то его ужаснее. Он взрезал себе ножницами потерявший чувствительность живот, а может, оскопил себя... Истек кровью...

Господи! Будь милостив к нам, грешным!

Это было его настоящее имя, хотя на работе его звали Георгий Петрович, но крещен и в паспорте записан Герасимом, а Муму прозывался за разговорчивость, поскольку в должности какой-то очень высокой и значительной, не то главного инженера, не то технолога крупнейшего завода страны, говорил не более фразы в день. Зато эту фразу можно высекать на скрижалях.

Двухметроворостый, круглоглазый, бешено кудрявый, похожий на быка, он, казалось, круглый год ходил в пальто с поднятым воротником и всегда без шапки, а дома только в трусах — ему всегда жарко.

Женат на мелкой, уксусного характера женщине, которую звал Страдалица, и сосуществовал с ней «членораздельно» — то есть в разных комнатах. Более нелепый брак невозможно представить как по содержанию, так и по форме. Даже сидя, Муму оставался на голову выше жены.

Когда Страдалица случалась дома, ее едкий голосок, казалось, лез из всех щелей. Муму в таких случаях постанывал, как Прометей прикованный, и норовил из дома улизнуть поскорее. Сей шизофренический брак Муму объяснял ошибкой молодости, когда студентом «заделал Страдалице пионеров и как порядочный человек обязан был жениться», тем более, как утверждала Страдалица, она при родах потеряла здоровье и почти инвалид.

Близнецы-пионеры получились точной удвоенной копией Муму и являли собой самодостаточный организм, который всеми силами старался вырваться из удушающих объятий воспитательно-педагогических представлений Страдалицы. Дома они либо поглощали на кухне совершенно самостоятельно сваренные макароны или пельмени, либо копошились в своей комнате, где примерно раз в месяц что-то горело или взрывалось. Приезжали пожарные, «скорая помощь», набегали водопроводчики и электрики, реже — милиция. Страдалица закатывала истерики. Пионеры стояли столбами по разным углам и в еле сдерживаемом восторге вспоминали, как «бумкнуло» или как «птыдыхнуло». Муму безропотно чинил что-то или возмещал ущерб. Пионеров никогда не ругал и не наказывал.

Сущность его воспитательной концепции предстала мне зримо, когда однажды я застал Муму в тяжелом похмелье. Он сидел на диване в трусах покроя «30 лет советскому футболу», а посредине комнаты соседский мальчонка возился с железной дорогой, которую когда-то в качестве единственного трофея отец Муму привез из поверженного Берлина. В пору больших родительских застолий, со вздохами вспоминал Муму, дорогу раскладывали на столе, и большой, почти что настоящий электрический поезд вез бутылку шампанского. Чуда немецкой техники я в исправности уже не застал, поскольку пионеры во все внедрились и отвертели, что могли, но соседский мальчишка не терял надежды вдохнуть новую жизнь в замерший механизм. Он копошился с колесами и вагонами, время от времени засовывая оголенные провода в электророзетку.

— Вот, — пробормотал Муму, еле ворочая языком и временами пьяно засыпая, — соседи мальчонку привели — присмотреть, а то бы я спал. «Присмотреть» — всегда пожалуйста! Сидю, бдю! Я вообще люблю, когда молодежь и подростки технику осваивают. И тянутся к ней. Самостоятельно причем. Он осваивает, я присматриваю. Я не вмешиваюсь! Пусть сам. Своими руками, как деды и отцы. Он шурует, я присматриваю. Он шурует, а я уже часа три присматриваю. Ни одного замечания. Сдерживаюсь. Он шурует, а я уже часа три сижу, все жду, когда же его то-ком-то дернет!

Нас роднило не только казачье происхождение, но и сиротское детство. Насквозь израненный отец Муму прожил недолго, так что Муму, как я, — без-батьковщина. Но он немного старше, и в его отношении ко мне, наверное, более всего воплощался комплекс отца, который Страдалица не позволяла ему реализовывать по отношению к пионерам. Где в глубине мозговых клеток Муму, в основном забитых техническими сведениями, на неосознанном эмоциональном подкорковом уровне защелкнулась идея, что Господь определил его спасать меня и вызволять. Нерушимой стеной он стоял на защите моей чести и достоинства, в результате чего мы влетали в такие драки, что как живы остались — непонятно.