— Да тут всего и не запомнишь: нож справа, нож десертный слева, вилка слева, вилка средняя слева, ложка суповая, десертная и чайная впереди посуды. У нас во всем доме столько ложек нет. Провались оно!

И я даже мыться перестал в знак своей независимости от культурных манер.

А Серега ходил сам не свой и какой-то ошалелый. Он все время что-то бормотал, а иногда глядел на меня безумными глазами и как припадочный шептал: «Забыл, как едят дичь с пашотом!»

У него и фигура изменилась: он стал какой-то поджарый и сутулый, как крючок, и когда разговаривал со взрослыми, то после каждой фразы шаркал ногой и отскакивал назад...

В воскресенье я тоже не выдержал и вымыл лицо не только с мылом, но и с песком. Даже поцарапался! Когда я зашел за Серегой, он торчал перед зеркалом и у него был такой вид, будто его только что вынули из петли.

— Хотел, понимаешь, галстук завязать, — просипел он, — да затянул очень туго...

— Чуть не задавился, — сказал Серегин отец. — Спасибо, я сегодня дома, а то бы хоронили мы этого пижона. Снять бы с тебя штаны и не галстуком, а чем покрепче... да не хочу уж вам праздник портить, а следовало бы!

Серега только плечиком повел: дескать, грубый человек, чего с него возьмешь?

Но скоро мы про галстук забыли, потому что стали спорить, когда идти. Я-то хотел пораньше, пока остальные гости все угощение не съели, а Серега хотел обязательно опоздать, чтобы все видели, какие мы занятые люди. В общем, пришли мы минута н минуту.

— Вот какие воспитанные мальчики, — сказала Ирина бабушка. — Точность — вежливость королей.

При этих словах Серега отскочил назад, склонил голову набок, глаза выпучил и заорал:

— Глубокоуважаемая и незабвенная Ольга Тимофеевна, позвольте мне в сей высокоторжественный день рождения вашей внучки Ирины поздравить вас...

Все даже замолчали. Так молча за столом и сидели. А Серега с какой-то кривой ухмылкой голову так набок склонил, вилка в левой руке, нож в правой, по тарелке скребет, и кажется, что у него на каждой руке по десять пальцев и все параличные.

— Может, кому добавочки? — Ирина мама говорит.

— Что вы! Что вы! Хи-хи-хи... Я очень сыт. Благодарю вас!

«Эх, — думаю, — была не была, уж больно котлеты вкусные».

— Я бы, — говорю, — еще бы съел!

Серега на меня страшными глазами смотрит.

— Вот и умница, — говорит бабушка, — люблю, когда хорошо кушают!

Тут у меня настроение совсем поправилось. Уж я ел, ел... Думал, лопну. А на третье был компот! Консервированный! Сливовый! Замечательный! Я целых три кружки выпил. Ягоды вытаскал, а косточки на блюдечко наплевал.

А Серега стал вдруг грустный-грустный. Скучненький такой,тихонечко сидит.

А потом был торт! Ну тут уж я петь был готов! Замечательный день рождения! А Серега все сидит, не ест, не пьет... Руки под столом держит, как по правилам положено.

— Фто ты прифых? (Я хотел сказать «что ты притих?», да торт во рту.) — И как трахну его по спине!

Продолжение этой истории можно прочитать в истории болезни, потому что Серега подавился. Он, оказывается, держал во рту сливовые косточки.

— Что же ты их не выплюнул? — спросил я, когда навестил его в больнице.

— Это некультурно, — ответил бледно-зеленый Серега. — Так по правилам не полагается.

— А как по правилам?

— Не знаю, — вздохнул он. — Я до компотов дочитать не успел.

— Господи! — говорила потом на кухне Мэри, промокая уголки глаз кружевным платочком. — Если бы я знала... Я ведь из совершенно добрых побуждений дала им эту книгу...

— Да что вы казнитесь... Сам виноват, — успокаивал ее дядя Толя. — Это ведь... извиняюсь, отчества вашего не знаю...

— Францевна, — всхлипывая, отвечала Мэри.

— Это ведь, Мэри Францевна, как в пословице говорится: заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет...

— А культурки поднабраться нашим мальцам действительно не вредно! — сказала тетя Дуся. Она тоже сочувствовала Мэри. — Уж больно хамье надоело!

И все, кто случились в этот момент на кухне, с ней согласились.

С этого дня никто не звал Мэри даже за глаза, даже в шутку «мамзелью», а только уважительно — Мэри Францевна.

Привязался ко мне этот припев: «Умпа-ра-ра!..» И главное, такой прилипучий, с любыми словами петь можно.

(Это для рифмы, никакой рукавицы не теряли, потому что был сентябрь и никто рукавиц не носил.) Серега уже целых семь дней в больнице лежит и неизвестно, еще сколько лежать будет. Без него мне плохо, и ему без меня, наверное, тоже.

Удрал я с последних двух уроков и поехал больницу искать. В том районе я никогда не был, но нашел быстро. Как вышел из трамвая — а вот она, у самой остановки. Написано: «Детская поликлиника».

Круглое такое окошко, а на нем короной буквы: «Регистратура». Только я в окошко сунулся, а оттуда как закричит тетенька в белом халате:

— Это что еще за явление?! Да долго вы меня еще терзать будете? Из какого ты класса?

— Из второго.

— А фамилия?

Я сказал. Она порылась в каких-то бумажках, а потом как закричит опять:

— Нет твоей карточки! Пойдем!

Выскочила из-за загородки, схватила меня за плечо и побежала по коридору, я только об ее живот головой стукаюсь. Подбежали к кабинету, тут она меня как толкнет животом, так я в дверь и залетел.

В кабинете сидит другая тетенька, у нее на лбу зеркальце с дырочкой, чтобы было видно, куда зайчики.

— Вот! — кричит та, что меня привела. — Еще один!

— Господи! — говорит доктор. — Это же наказание какое-то! Долго они идти будут?! Наваждение какое-то!

— И карточки нет! — подзуживает тетка. Тут они обе как закричат, я думал, вообще меня разорвут. Я уж молчу, чтобы их не раздражать.

— Садись! Открой рот!

Сел. Открыл.

— Кошмар! Сейчас люголь и немедленно к стоматологу, четыре кариеса! — И еще стали какие-то непонятные слова говорить.

«Наверное, — думаю, — они всем на всякий случай в горло смотрят: нет ли там случайно косточки, как у Сереги ». А зеркало мне прямо в глаза светит — ничего не видать.

— Тетя, — говорю я как можно вежливее. — Это Серега, а я ничем не...

— Молчи! Открой рот! Скажи «а-а-а».

— А-а-а! — Тут мне в горло какой-то пакостью как брызнут! Противная. Жжет! У меня дыхание перехватило. Хотел закричать: «Что вы делаете?!», а голос пропал, только шипение какое-то из горла идет.

— Ничего, ничего, — из-за зеркала доктор говорит. — Сейчас к стоматологу. Быстро! Боюсь, как бы не пришлось тебе миндалины удалять.

«Какие, — думаю, — миндалины! Я никаких миндалин не ел! Вообще никаких орехов не ел».

И опять полетели мы с теткой по коридору. Не успел я охнуть, а уже у стоматолога, в зубном кабинете сижу, рот ватой набит. И этот двестиматолог, будь он неладен, у меня в зубе своей электродрелью бурит — дым идет. И еще поет:

— «Ямщик замолк и кнут реме-о-о...» — При этих словах он мне в зубе что-то такое нажал, что у меня слезы из глаз посыпались, и бормашина остановилась.

Тристаматолог сверло сменил и опять:

— «Ямщик замолк и кнут реме-о-о...»

Я даже выгибаться начал!