Так и встретились на воркутинской зоне дед, сын и внук... И подобных случаев мне рассказывали не один. Поскольку такое происходит только в романах, в телесериалах... и в жизни. Вот где финал «Тихого Дона».

Хотя, пожалуй, нет...

У Григория Михайловича, бывшего начальника зоны, теперь уже внук растет, Пантелей Мелехов. Такой же чубатый и горбоносый, как прадед и прапрадед, правда, на Дону он пока еще ни разу не был — никого там родни не осталось... Ехать некуда.

В нашей станице дурачков проживало двое: Пияша и Митя. Какая трагедия случилась в жизни Мити, я не знаю. А Пияша стал одной из жертв раскулачивания. Когда в 1930 году пришли выгребать из подпола семенной хлеб, ему исполнилось три года. Рос он нормальным смышленым мальчишкой. Раскрыли подпол и под вопли женщин стали вытаскивать зерно. Он испугался, свалился с печи и сильно ударился головой.

Как говорят хоперцы, он «ошалел». То есть его умственные способности так и остались на уровне трехлетнего малыша. А все его жизненные силы ушли в физическое развитие.

Пияша был по-настоящему классически красив. Я помню его огромным, кудрявым тридцатилетним казачиной в золотой бородке, с великолепной фигурой, с постоянной широченной радостной улыбкой на лице. Всегда в прекрасном настроении. Всегда доволен и счастлив. У него никогда ничего не болело, хотя он круглый год ходил босиком, в одной нательной рубахе и холщовых портках. Ходил-то он, собственно, только летом, а зимой бегал, взвизгивая от радости, что мороз хватает его за пятки.

— Ай, щекотно! Ай, мороз Пияшу кусает.

Себя он называл в третьем лице — Пияша (от Петяша), а всех мужчин, женщин, детей, собак, коров звал «она»!

В станице Пияша считался человеком полезным — работал в кузнице молотобойцем, ударял за кузнецом двухпудовой кувалдой сосредоточенно и толково. Работать он любил. Особенно работу тяжелую: что-нибудь поднять, поднести... Но за его работой нужно было следить, потому что в любую минуту ом мог бросить работу и забыть о том, что делал.

Очень его любили старушки: он таскал для них тяжеленные мешки с картошкой. А свою собственную бабушку, несмотря на все ее протесты, неоднократно по непролазной грязи приносил в церковь на закорках. В церкви стоял он торжественный и строгий. Обязательно в больших калошах, их в церкви для него сохраняли. Правда, больше десяти минут выстоять не мог.

Приходил он к причастию. Батюшка Вениамин накрывал его епитрахилью и сразу же отпускал ему все грехи со словами: «Какие у тебя грехи, милый ты мой!» Причащал его первым. В эти минуты лицо у Пияши становилось серьезным, весь он преисполнялся торжественности момента. Со скрещенными на груди руками выходил он из храма, где начинал на него шипеть и плеваться дурачок Митя. От огорчения Пияша иногда даже плакал. Но не более минуты...

Через минуту его уже видели с мальчишками, бегающими по улице, с девчонками, прыгавшими на одной ножке или через веревочку.

Конечно же, он ребятам мешал! Конечно же, он всю игру путал! Но и вносил он такую радостную ноту, что ребята останавливались и, сами не зная почему, начинали смеяться. А Пияша смеялся громче всех.

Собаки боялись Пияшу. А сам он ничего не боялся. Кроме хворостины! Достаточно было вытащить из плетня хворостину, как он начинал на нее коситься и быстро-быстро исчезал. Он великолепно плавал. Матери знали: если на реке Пияша — никто не утонет. Пияша вытащит и сообщит об этом: «Она тонула! Пияша спасал! Пияша радый!»

Однажды Пияша задавил быка, который едва не забодал зазевавшуюся девчонку.

Молодой бык совсем нацелился на ребенка. Старик-пастух не поспевал перехватить взбесившегося бугая и только крикнул:

— Пияша, держи его!

Пияша вихрем налетел на быка и, завернув ему голову, прижал ее к земле. А когда увидел, что бык не шевелится, с удивлением заметил:

— Она спит.

Того быка списали как погибшего под колесами трактора.

Красивый и чистоплотный, мускулистый, как молодой Геракл, Пияша был начисто лишен половых инстинктов и очень стеснителен. Вдовы-казачки только посмеивались, глядя на него. А подростки однажды стянули с Пияши штаны и стали его дразнить. Пияша долго горько и безутешно плакал.

До того момента я никогда не видел жестокости, с какой взрослые били подростков за проступок. Их буквально катили по пыльной дороге пудовыми сапогами. Били, чтобы убить. И только вмешательство стариков отвратило от убийства расходившихся казаков. Этим соплякам и потом поминали сверстники во всех «кулачках» и драках:

— Это вам не над Пияшей мудровать! Вот моего тычка попробуй!

Приход Пияши в дом считался хорошим предзнаменованием. Осторожно приоткрывалась дверь, просовывалась улыбающаяся кудрявая голова, и радостный, веселый голос вопрошал:

— Царапуха (стряпуха), Пияша можно?

Ходил он только на кухню, в комнаты и к гостям, если такие были в доме, не заходил ни за что:

— Пияша босой!

Настаивать было бесполезно. Он мог заплакать и убежать. Второй фразой было:

— Царапуха, корми!

А на лице — сияющая улыбка. Ел он все подряд. Всегда перед едой крестился, а наевшись, говорил:

— Пияша сытый!

Далее следовала обязательная интермедия, дура чок считал, что еду нужно отрабатывать.

— Царапуха! Пияша песню играть будет.

— Да не надо, Пияша! В другой раз!

Но возражения не принимались.

— Под песню или под пляску?

«Под песню» было чудовищной импровизацией на тему верхнедонского многоголосия, а «под пляску» Пияша начинал выкрикивать что-то ритмичное, подпрыгивать и звонко щелкать щиколотками босых ног, колотя их друг о друга. Свой танец Пияша называл «Балдашка». Остановить концерт можно было од-ним-единственным способом — выглянуть в окно и ахнуть: «Пияша, отец идет!» Пияша тут же исчезал.

Иногда Пияша оставался ночевать. Спал он всегда на кухне на полу. Очень любил гладить кошек: так с котом в обнимку и засыпал.

Пияша погиб, сбитый в степи машиной. И долго еще станица вздыхала, вспоминая Пияшу, и сетовала, что не увидит больше его лучезарной улыбки...

...А Митя был человеком неопределенного возраста, безбородый. Жил он на колокольне и почти никогда не покидал церковную ограду. Мы, дети, боялись его. Сгорбленный и тихий, он проходил мимо нас, глядя себе под ноги и что-то бормоча.

— Чей он? Откуда взялся?

Никто не знал. Когда по улицам несли гроб, то Митя непременно бежал далеко впереди с одухотворенным лицом и высоко поднятой правой рукой.

Говорили, что Митя пророчествовал. Во всяком случае, старушки что-то у него выспрашивали, а он что-то туманное говорил в ответ. Это и истолковывалось как предсказание. В экстаз Митя приходил, когда звонили в колокола. Издалека была видна его фигура с поднятыми тощими руками рядом со звонарем. Митя метался, словно дирижировал. Сам он звонить то ли не умел, то ли не хотел.

Колокольный звон — особая музыка станицы, размеренная, как биение сердца. Она, то заливисторадостная, то ровно гудящая, постоянно наполняла нашу жизнь, заглушая гнусавый репродуктор на площади. Может, потому и звонить запретили? И затихли колокола, превратив нашу станицу в пыльный и безликий райцентр. Может, и не в связи с этим, конечно. Но вслед за умолкнувшими колоколами заболели, а потом и вымерзли сады. Я читал где-то, что звон, особенно больших колоколов, подавляет своими какими-то сверхнизкими частотами биологически вредные лишайники и бактерии. Может, и нет. Может, так совпало. Но заболели яблони, которые никогда и ничем не болели, пожелтел виноградник...

А дурачок Митя продолжал подниматься на колокольню и исполнять свой странный, но теперь уже немой танец. Страшно было видеть его мотающуюся черную фигуру среди безмолвия колоколов. Потому запретили ему подниматься на колокольню. Заперли вход. Но он лазил по стене и все равно «вызванивал» одному ему слышимые мелодии.

И однажды зимой, поднимаясь по скользкой обледенелой стене, он сорвался и разбился насмерть.