— Вот и крутись, как хочешь, — тут и профилактика, и текучка, и учет, и еще этот на наши головы.

Жена моя видит такое дело — давай на свой лад утешать. А она уже тогда утешала занимательно. Она не смягчает и действительность не лакирует, она исключительно на примерах из жизни, кому, значит, на данном этапе еще хуже, чтоб наше несчастье пустяком казалось. Вообще-то, знаете ли, способ! Вот. Ну, кручусь это я ночью, уснуть не могу, а она и давай гудеть:

— Это, Ваня, не беда, что у тебя неприятности (какие именно, я ее не информирую, но она и так чувствует), вот у людей несчастье так несчастье...

Я —- ноль внимания. Женщины, они как радио, только без выключателя.

— У Наталии-то Николавны, что в аптеке работает... Ну, полная такая, сынок из тюрьмы сбежал.

Тут я несколько подвстрепенулся:

— Как сбежал?

— Уж не знаю как, а только сбежал. Теперь по городу скитается. Она, бедная, все глаза проплакала. То в тюрьму угодил, шутка ли, матери такое снесть, то вот теперь сбежал... Вот горе-то.

Я не утерпел, говорю:

— Не надо было преступления совершать... «Горе!»

— Да что ты, Вань, такое говоришь! Он и не совершал! У него в аптеке какие-то лекарства пропали.

— Не совершал — не сидел бы! — говорю. — Не на то он поставлен, чтобы ушами хлопать! Да и за это не такой срок, чтобы бегать. Вот поймают его — так намотают, как надо! Зачем сбежал-то?

— Да ну тебя! — говорит. — Вечно ты своей принципиальностью как оглоблей машешь! А я его знала еще мальчиком! Хороший мальчик такой. Все химию, биологию учил, рыбками увлекался... У него за рыбок всякие грамоты есть... Ду-ду-ду-ду...

Я, помнится, задремывать начал, а потом как толкнуло меня — проснулся и все про рыбок у меня в голове вертится! Тюрьма-то не санаторий! Там — шаг влево, шаг вправо, все руки за спину, все в строю... А тут рыбки. Аквариум, говорят, нервы успокаивает. Скалярии полосатые, гуппи — бока в радуге, вуалехвосты... Тишина. Ошалел парень в колонии, к рыбкам и подался, дурак!

И жалко мне вроде его, и долг, знаете ли, служебный, да и азарт. Азарт, он тоже имеет место — вот поймаю, вот накрою... А ночь, знаете ли... И так-то легко мне себя на его место поставить! Он из колонии-то ушел, потому что ошалел: ничего не готовил, не обдумывал — раз и ушел, как тот колобок от бабушки! Лейтенантик-то его, по всей науке, в засаде сторожит, а он про науку не слыхал, потому и не попадается!

«Батюшки! — думаю. — Он и магазин тряхнул с перепугу! Подошел к кассе, а кассирша тары-бары с продавцами. Такая она у нас стерва, склочная, крикливая, как заведется — себя не помнит! Она кому-нибудь кости мыла. В экстазе! Касса открыта! Он руку протянул — вот и все! Спит он неизвестно где, чего ест, непонятно. Стало быть, совсем ощущение реальности у него потеряно. Он как пьяный! В предыдущий момент не ведает, что сделает в последующий...»

Утром ни свет ни заря я на первую электричку и в Питер. Тут ведь недалеко. И первым делом в зоомагазин. Там старичок-лесовичок.

—- Был, — говорит, — молодой человек. Все на нем действительно новое: и пальто и шляпа. Худой. Очень худой. Вчера целый день на рыбок любовался... да... с любителями говорил, а сейчас вот только что поступили белки, так он купил всю партию и ушел. Бегите, вы его догоните.

Я — ноги в руки. Первого пацана спросил: «Куда дядька с клетками пошел?» Так он меня до самого парка чуть не на себе тащил. А там уголовник мой митингует! Вокруг него прямо-таки детский праздник.

— Дети! — говорит. Те ему в рот глядят.— Нет ничего дороже свободы! И нельзя отнимать ее у живого существа! Вы представьте себя на месте этих несчастных белок. У них, наверное, есть мамы, которые по ним плачут.

Я стою как три тополя на Плющихе! Вот он, преступник, — бери голыми руками... Больше того, не арестовывать — преступлению пособничать. Но не могу! Стою, слушаю!

Уговариваю себя: мол, нельзя при детях. Нельзя им психику травмировать. Они на него как на живого Деда Мороза смотрят. А он и рад! Раскраснелся весь, распахнулся. Шляпу на землю скинул, а головенка-то стриженая, как у первоклашки, с кулачок, и уши торчат.

— Сейчас,— кричит,— мы вернем белкам отторгнутую свободу!

Дети, значит, «ура!» А утро хорошее — бабье лето. Лист, знаете ли, золотой шуршит. Небо высокое, синевы необыкновенной... Один натуралист говорит:

— Белок нельзя сейчас отпускать, у них нет запасов на зиму!

Мой беглый весь затрепетал:

— Ты все рассчитать хочешь. Все по расчету! И вот тут ты ошибаешься. Потому что есть такие обстоятельства, что за глоток свободы можно жизнь отдать...

Сейчас-то оно странно, а тогда конец шестидесятых — романтика. Сейчас бы его, может, и ребятишки не поняли. А тогда — другое время! Я-то, например, его хорошо понимал.

Одна девчонка натуралиста — «по лбу»:

— Мы белок всю зиму кормить будем! Давайте, дяденька, выпускайте!

Мой зэк ее расцеловал и предоставил ей право открытия клеток!

Девчоночка присела, дверцы открыла... Платочек кулечком, пальтишко красненькое с кушачком... Ребятня вся притихла, а натуралист опять:

— Они не побегут! Они к клеткам привыкли.

Они и точно не выходят. И я, дурак, расчувствовался — уж больно хочется, чтобы они, значит, выскочили! А они как догадались! Как брызнули по веткам, только хвосты трубой. Тут такой визг пошел и танцы на лужайке. Зэк мой стоит, по щекам слезы, а сам как именинник. Ребята за белками гурьбой. Мы с ним вдвоем остались, и уж нет мне оправдания, а рука не подымается. Не могу, знаете ли!

Постоял он, подобрал шляпу и пошел. Ну, я, естественно, сзади. Он на вокзал, на электричку. Тут я, знаете ли, сообразил. Успел. Забежал в пикет, звоню: «Снимайте засаду! Снимайте, в мою голову!» Понимаю, что он сейчас домой пойдет. А там мало ли что!

Дальше веду, знаете ли, его не по методике! Боюсь, знаете ли! Будешь тут по науке, а он черт его знает что может выкинуть! Романтик!

Еду с ним впритирку, в одном вагоне. Он с голодухи задремывает, а я его рассматриваю. Худющий, ушки топориками. Ногу на ногу закинул, а носков нет... Носки в магазине в другом отделе были. Грабить боится, в столовую идти боится — видать, голодный. А тогда не то что нынче, с питанием было сложновато. Общепит, и все...

Приехали. Он прямиком домой. Слава богу, лейтенантик мой послушался — посты снял. Пошел он домой, я во дворе на детской площадке сижу. И честно скажу, чего делать — не знаю. Часа полтора сидел.

Выходит мой зэк и прямо ко мне:

— Ну, — говорит,— теперь ведите меня. Я вас давно заметил.

Я спрашиваю:

— Ты дома-то поел чего-нибудь?

— Нет, — говорит,— я не хочу, чтобы мама догадывалась, что я домой заходил.

Повел я его в столовую. Покормил. Он поел. Разморился.

— Что ж это, — говорю, — ты натворил-то!

Голову вниз.

— Да вот, — говорит — уж так вышло.

— А как,— спрашиваю, — костюм раздобыл?

— Видите ли, — оправдывается,— я его брать не

хотел. Я и в магазин зашел случайно. А как увидел свое отражение, даже испугался, будто не я это. Я себя в витрине увидел. И пошел в настоящее зеркало посмотреть. Ватник снял, а тут как раз обеденный перерыв. Я как раз в кабине стоял... Ну, я переоделся и вышел, еще ботинки взял... А у них не запирается. У них стул в двери стоял. Что ж вы меня не арестовываете? Ведите меня быстрее, пока мама на работе, а то еще встретимся____

— Знаешь, — говорю я ему, — ты иди сам... Вроде как сам пришел. Приговор полегче будет.

— Спасибо,— говорит. Пошел по улице, потом вернулся. — Если вам не трудно,— говорит, — вы, пожалуйста, идите сзади. А то боюсь, что у меня мужества не хватит — самому идти. Мне с вами спокойнее. Знаете, я вас сразу узнал. Вы к нам в школу приходили, про милицию рассказывали... Помните?

Вот так вот... Нетипичный, конечно, случай, но эпоху иллюстрирует... У меня за сорок пять лет службы такой случай, может быть, один и случился. Нетипичный... Да и время другое. И народ сорок-то лет назад был добрее. Еще войну помнили...