Впрочем, это было не совсем так. В Лондоне имелось несчетное число людей, не только готовых, но просто жаждавших познакомиться поближе с Тарджисом. Например, коммунисты, товарищи Парка, которые были бы рады завербовать еще одного человека. Может быть, и социалисты тоже. И уж, несомненно, антисоциалисты были бы в восторге, если бы он захотел по их примеру агитировать на ящике из-под мыла. За такими, как он, охотились священники всех толков и сект, готовые наставлять его, молиться за него, знакомить со Священным Писанием, учить гимнам, показать ему на экране при помощи волшебного фонаря норфолькских представителей свободной церкви, выкурить трубку в его обществе, сыграть партию в шахматы, домино, шашки или на бильярде в зависимости от их вкусов и склонностей. Люди, своими повадками и внешним видом напоминавшие священников, главари разных обществ и кружков по изучению проблем нравственности, охотно побеседовали бы с ним о своем отношении ко вселенной, снабдили бы его книжками и приглашали бы два раза в неделю на философско-литературно-музыкальные собрания своих кружков. Наконец, нашлись бы уголовные преступники, которые охотно использовали бы молодого человека с такой невинной наружностью, как у Тарджиса. Вокруг него, в конторах, в меблированных комнатах, были тысячи других молодых людей, не наделенных ни большим умом, ни силой, ни красотой, ни смелостью, ни талантами, молодых людей, которые изо дня в день набивались в вагоны подземки, в автобусы, наспех утоляли голод где-нибудь в уголке переполненного кафе, которым мюзик-холлы, кино, бары, а на худой конец и просто залитые светом улицы заменяли гостиную, кабинет и клуб. И все эти люди, проделав необходимые предварительные церемонии, с большим удовольствием проводили бы вечера в обществе Тарджиса.
Но люди, в сущности, были ему не нужны, он не искал общества ради общества. Он хотел Любви, Романтики, Прекрасной Девы, которая принадлежала бы ему одному. И все это теперь являлось ему в образе Лины Голспи. После того дня, когда она приходила в контору, он ни разу не говорил с нею, а видел только один-единственный раз, и то издали, но думал он о ней постоянно. Однако было бы преувеличением утверждать, что то была любовь с первого взгляда. Если бы нашлась другая красивая девушка (и не обязательно такая же красавица, как мисс Голспи), которая была бы с ним ласкова, он, несомненно, скоро забыл бы и думать о Лине. Но такая — да и вообще никакая другая девушка — не появлялась в его жизни. Если бы даже Лина Голспи и не была красивее всех женщин, каких он когда-либо видел (а он не мог припомнить ни одной столь прелестной даже среди виденных на экране красавиц), — все равно она, несомненно, была самой красивой из всех девушек, с которыми ему когда-либо удавалось поговорить, а ее появление в конторе на улице Ангела как-то приближало ее к миру, в котором он жил. То, что на самом деле она к этому миру не принадлежала, только придавало ей обаяние таинственности, уподобляло ее прекрасной героине какого-нибудь фильма. Это была чудесная перелетная птица. Он рисовал ее себе на фоне никогда не виданных им стран и фантастической роскоши. Это было то же самое, как если бы Лулу Кастелляр сошла с экрана, обрела телесные формы и краски, заговорила с ним, улыбнулась ему. А между тем отец Лины работал в том же предприятии, в той же самой конторе, где и он, Тарджис. Неудивительно, что Лина заняла его воображение, в котором так давно жил смутный, но безмерно желанный женский образ. Теперь мечта не была больше смутной, она обрела формы и черты, она обрела имя.
Она имела также определенный адрес, и Тарджис, голова которого теперь усиленно работала, сумел узнать этот адрес в конторе. Голспи жили в квартире № 4а, вилла Кэррингтон в Мэйда-Вейл. Он видел и дом, в котором они занимали верхний этаж. Он ходил смотреть на него несколько раз и наблюдал с улицы, как там, в окнах, зажигался и потом погасал свет. Раньше Мэйда-Вейл было для него только названием, теперь же он быстро ознакомился с этим районом и почувствовал к нему необыкновенное влечение. Он, собственно, не решил еще, что будет делать, если ему посчастливится встретить мисс Голспи. В тот день, в конторе, она говорила с ним приветливо, хотя, разумеется, и немного свысока (на это она имела полное право). Но все же он не знал, можно ли остановить ее где-нибудь в самом темном месте виллы Кэррингтон и сказать: «Вы меня помните? Я — Тарджис, служащий „Твигга и Дэрсингема“. Как поживаете, мисс Голспи?» А если этого нельзя, тогда как же быть? Он не знал и решил, что в момент встречи с ней будет действовать по вдохновению. Но этот момент так и не наступил. Тарджис не был ни удивлен, ни разочарован. Он несколько вечеров ходил по Мэйда-Вейл, не столько в надежде встретить Лину или хотя бы увидеть ее издали, сколько потому, что в эти вечера всякая другая часть Лондона казалась ему мрачной пустыней, а Мэйда-Вейл как магнит влекла его к себе. Он ходил туда только в ясную погоду и делал два-три рейса по всей улице, из конца в конец, останавливаясь время от времени у ее дома, чтобы посмотреть, не произошло ли тут чего-нибудь. Дом стоял несколько на отлете, три ступеньки вели к крыльцу с колоннами, а в запыленном садике перед домом высилась разбитая статуя. Несколько раз пройдя по улице и постояв у дома № 4, Тарджис выпивал иногда стакан пива в чистеньком баре за углом и шел домой. Первые вечера, проведенные таким образом, доставили ему большое удовольствие: что-то волшебно таинственное, волнующее было во мраке зимних сумерек над Мэйда-Вейл. Кружа по тихим улицам тенью среди теней, Тарджис чувствовал, что живет напряженной внутренней жизнью. Но радость быстро испарялась. Очень часто верхний этаж дома оставался неосвещенным, и тогда, конечно, все вокруг теряло для Тарджиса свое очарование, его влекло в другую неизвестную часть Лондона, где Лина проводила этот вечер. Вероятно, она бывала в Вест-Энде, в этих залитых огнями джунглях, где можно встретить людей, которых ты меньше всего рассчитывал встретить, и потерять навеки того единственного человека, которого хотел увидеть. Именно в Вест-Энде Тарджис наконец встретил Лину. Он ходил в кино и, возвращаясь домой поздно вечером, встретил ее с отцом и каким-то другим мужчиной. Мистер Голспи подозвал такси, машина тотчас уехала и увезла их. Но Тарджис успел отчетливо увидеть Лину, и это было так странно, потому что, хотя он очень много думал о ней, она почти перестала быть для него живым, реальным существом.
Он устал ездить каждый вечер в Мэйда-Вейл. Он не мог отказаться от этого, не мог проводить вечера так, как до знакомства с Линой. Он уже начинал хандрить, и потому-то Пелумптоны, замечая, что он бродит как тень, чем-то расстроенный, советовали ему найти какое-нибудь постоянное развлечение. «Они не понимают, — говорил он себе уныло, — что я — не Эдгар и не Парк». Он признавал, впрочем, что с их стороны очень благородно принимать в нем такое участие. Но как они не понимают, что он совсем не таков, как их Эдгар, как Парк, как все их знакомые! В глубине души Тарджиса всегда изумляло и задевало то, что никто решительно не замечает такого простого факта. В этот вечер он, войдя в комнату, проделал то, что проделывал уже сотни раз: внимательно рассмотрел свое лицо в треснутом зеркальце, желая убедиться, заметна ли в его чертах эта разница между ними другими людьми. И опять пришел к выводу, что ее легко заметит всякий, кто вглядится внимательно и сочувственно, а не просто скользнет по его лицу равнодушным взглядом и пройдет мимо.
Сегодня маленькая печка не вспыхнула, когда он поднес к ней спичку. Она только тихо потрескивала и урчала. Хозяин ее знал, что это означает: счетчик требовал еще одного шиллинга, а так как у него этого шиллинга не было и ему лень было опять идти вниз, то он предоставил печке урчать и мигать, пока пламя не стало похоже на мелкие синие цветочки. Потом сделал то, чего раньше никогда не делал: принялся чистить щеткой свой костюм. Мистер Смит, как мы знаем, уже обратил внимание на то, что Тарджис стал опрятнее и щеголеватее. Причина нам теперь известна. Тарджис решил, что его вторая встреча с Линой Голспи, если она вообще когда-нибудь произойдет, легко может, как и первая, произойти в конторе, и, значит, ему следует быть наготове. Он зашел так далеко, что истратил шиллинг и три пенса на чистку костюма. Через день-другой он пошел еще дальше — купил несколько воротничков, очень элегантных, мягких воротничков с длинными концами и, надев один из них, был поражен переменой в своей наружности. Потом он завел привычку на ночь складывать брюки и класть их под матрац, а раз даже снес вниз свою лучшую пару и выутюжил ее.
