Он взглянул на мать и оторопел.

Лена дышала все еще с трудом и, схватив ребенка, прижала его к себе, как безумная.

— Ой, — сказал Бени, — мне так трудно дышать.

— Мой папа умер! — сказала Лена. — Твой дедушка… его больше нет в живых!..

С Бени было то, что бывает со всеми детьми в подобных ситуациях. Он не вполне еще понимал, что значит умер…Расширенными глазами беспомощно смотрел на мать, не зная, что говорить в этом случае. Лена смотрела сквозь него в темноту и не могла плакать. Она все никак не могла осознать, что у нее больше нет отца.

— Симон?.. Это я. — Тишина.

— Привет, Лена… — Пауза.

Первые слова после почти полугода.

— У меня умер отец…

— Подожди, я сейчас приеду. Сейчас буду у тебя.

Симон приехал и, распахнув широко свои руки, прижал Лену к большому, теплому телу. Лена затихла там, как только что вылупившийся цыпленок под крылом наседки, и плакала, плакала, плакала. От боли и тоски и, одновременно, от любви.

Почему мой папа никогда не обнимал меня так? Теперь он на Небесах, и я ничего уже не могу сказать ему. Симон, мой папа был такой же, как ты, со своим собственным теплом, но только он его никогда никому не показывал. — Почему, черт побери, все мужчины так по-дурацки себя ведут и никогда не хотят приоткрыть свою душу?

Мы лежали друг подле друга в кровати.

— Ты хочешь поехать к матери?

— Мама сказала, что я не должна вести машину в таком состоянии.

— Но ведь ты же не можешь оставить ее сейчас одну?

— И правда.

Лена выпрыгнула из кровати и теперь стояла, трясясь и дрожа на холодном полу.

— Мне нужно ехать! Я никогда себе не прощу, если не буду с ней в эту ночь!

— Одевайся, я повезу тебя в Мюнхен!

Все последующая неделя была занята организацией похорон и преодолением огромного количества бюрократических трудностей. Я прикладывала все усилия, чтобы морально поддерживать свою мать, которая после сорокачетырехлетнего супружества падала в черную пропасть и не знала больше, как ей теперь жить, в свои почти семьдесят, без моего отца. Он ограждал ее не только от жизненных опасностей. Он брал на себя еще и всю бюрократическую сторону жизни, так что теперь она, как и многие женщины в ее ситуации, сидела перед огромной горой бумаг и документов, не имея ни малейшего понятия, что с ними делать. Благодаря всем этим обстоятельствам у меня не было возможности впадать в глубокую печаль. У нас в самом разгаре были репетиции «Феникса», через три месяца должна была состояться премьера. Последняя моя премьера из-за всех моих жизненных перипетий была три года назад. Я думала, что без Симона я совсем погибну. Первый раз за всю нашу совместную жизнь он был не только любовником, мучителем или другом дома, а еще и действительно по-настоящему верным другом. Когда я вечером после двухчасовой езды вернулась от матери к себе домой, он уже был там и распахнул мне свои объятия, давал неустанно свое тепло и утешение, подставлял плечо, напоминал, чтобы я звонила каждый день матери.

Но многомесячный разрыв совершенно не сказался так, как он должен был сказаться. Мы ни на сантиметр не отдалились друг от друга. Мы устремлялись друг к другу с тем воодушевлением, которое связывало нас с давних пор. Разрыв только усилил это воодушевление.

Симон снова взялся за свое: мне показалось, что я ослышалась, и едва удержалась, чтобы не рассмеяться, когда он сказал, что любой ценой хочет остаться со мной навсегда; это было так, как если бы ничего не изменилось.

— Но как же ты не понимаешь, — сказала я ему, — что ты не можешь этого!!!

— Когда-нибудь я смогу! Я верю в нас, и будь что будет! Но если ты не хочешь, то ничего больше не скажу.

Незадолго перед Рождеством мы похоронили моего отца.

Канун Нового года провели печально и дуэтом, который на этот раз продержался целых два месяца! Через два дня после премьеры Симон испарился. Временами у меня возникало такое ощущение, что он не переносит, как и большинство мужчин, когда я взлетаю слишком высоко. Они не привыкли к служению и подчинению. Всякий раз, как только я оказывалась слишком сильна, я получала его излюбленный удар ниже пояса.

Я думала также, что свою роль играет его жена, применявшая всевозможные хитрости. Говорят, она изменила ему во время карнавала — что-то такое доходило до моих ушей — и что она не разрешала ему перевезти ее ребенка ко мне и угрожала вообще запретить всякие свидания.

Я могла бы предвидеть все это. И все же — вопреки всем доводам рассудка — я позволила ему вернуться. Как всегда, так и на этот раз, душевный груз оказался слишком велик для меня.

А затем случилось то, чего и следовало ожидать: я пожалела об этом!

В один прекрасный момент, когда ему до двух часов ночи пришлось сидеть с ребенком, ожидая прихода жены, а мне его прихода, мое терпение лопнуло. Когда он наконец-то явился, в половине третьего, я уже упаковала его чемодан и выставила перед дверью. Мы поругались. Я стояла неодетая, дрожащая и настаивала на том, чтобы он погрузил свой чемодан в машину и убирался.

— Я скорее умру, чем снова впущу тебя в этот дом, — сказала я. Он безмолвно удалился и после двухдневной дискуссии переехал совсем.

В июле мне предстояли двухнедельные съемки. Он пообещал навестить меня — день и время были обговорены — и снова заставил меня ждать без звонка, без предупреждения, без какого-либо сообщения.

Торак наклонил голову и задумался. Потом сказал:

— Я подозреваю, что желание поставить новое шоу на сцене придало вам сил. Можно сказать, что вы действительно вытащили себя работой из душевной пропасти.

— Так оно и было. Никто и ничто не могло мне помочь, кроме творчества. Искусство, если хотите… моя старинная профессия.

Торак посмотрел на меня испытующе.

— И больше никто?

— О, конечно, я не хочу быть несправедливой: наши отношения с Янни стали улучшаться и стали даже интенсивнее; наша совместная работа была интересной и творческой. Бени, Реза и семья помогали мне. Если бы со мной не было всех этих людей, к которым я в любую минуту могла обратиться, и прежде всего моей мамы и Нонни, то кто знает… возможно, меня сейчас просто не было бы в живых. Я действительно удивляюсь, как тогда не застрелилась.

Торак засмеялся.

— Но ведь он тоже был с вами…

— Да. Он был рядом и помогал. Больше, чем я могла ему помочь. Моя поддержка заключалась скорее в том, чтобы провоцировать его на духовный и человеческий рост.

Мы взглянули друг на друга.

— Тем самым, у истории оказался счастливый конец…

Я покачала головой.

— Нет, совсем нет. Одиночество и грусть стали спутниками моей жизни. Ни нежности, ни любви, одна только безрадостная пустота и изоляция. Я съездила с Питом на пару недель в Лондон, еще на неделю ездила отдохнуть в Австрию. Но ничего не помогало. Я не могла открыть себя ни одному мужчине, я была не готова к новой любви. Я делала какие-то попытки и имела интимные контакты с молодыми парнями, но это все было поверхностно.

Мы немного помолчали, потом Торак спросил:

— А эротика?

— Была одна встреча. В Гамбурге.

— Рассказывайте…

Симон поехал со мной в Гамбург.

Мы были в хорошем настроении, слегка взволнованы и напряжены в предчувствии того, как «Феникс» будет выглядеть в северном свете. Должен был состояться четырнадцатидневный фестиваль, и как кульминационный пункт его было объявлено мое шоу. Все три представления ожидались с аншлагом — нельзя было достать ни одного лишнего билетика. Отель, в котором мы остановились, был первоклассным, а для меня лично щедро зарезервировали целую анфиладу комнат.

В первый день после обеда у нас оставалось не так уж много времени до проверки звука, да и предстоящее первое выступление тоже не оставляло времени для расслабления.