— Я знаю, — желчно ответила я на это, — ты ищешь что-нибудь более мелкое, себе под стать.

А ведь если бы он сейчас бросил к черту свой бизнес и уехал со мной, то наверняка нашел бы себе новую работу и, возможно, начал бы наконец новую жизнь, о чем так долго мечтал. Это был хороший выход, но почему, черт побери, он не воспользуется им? Ведь кто не рискует, тот не пьет шампанское.

И насколько плохи были мои дела, насколько внутренне я была разрушена, настолько высокой оставалась моя сексуальность. Она не ослабевала, а, наоборот, все росла и росла. Часто я дрожащим комочком падала в его объятия, чтобы через минуту взорваться фейерверком сладострастия. И Симон тоже находил это довольно необычным. Он прежде не знал такого ни за другими женщинами, ни за мной. Иногда мне казалось, что это ему нравится — видеть меня слабой, страдающей женщиной. Моя мама сказала:

— Ну, ясно, он этого хочет — хочет чтобы ты лежала перед ним, крича и плача; ему это нравится!..

Я не хотела в это верить. И не хотела ничего знать о часто встречающемся у женщин стремлении к мазохизму. Я охотнее думала о непомерной жертвенности во имя веры в любовь, которая все побеждает. Но под конец все оказалось наоборот: любовь оказалась погребенной под этой жертвенностью, которая не принесла мне ничего, кроме страданий. А страдания убили любовь. По крайней мере, нашу, в которой речь шла о порабощении женщины кривлякой-мужчиной, разрушившим все непомерно раздутым чувством вседозволенности — все аргументы, все запросы, все рефлексы — все.

Теоретически все было вполне объяснимо, практически — абсолютно непонятно. В любом случае, секс никоим образом не пострадал. Вот это-то и казалось мне самым поразительным в нашей ситуации.

Кроме того, я иногда стала позволять себе бокал-другой шампанского и находила, что от него мне действительно становилось получше.

Я в очередной раз ждала Симона и его окончательное согласие — или окончательное несогласие. В очередной раз.

Ровно в три часа я услышала, как к дому подъехала машина. Подъехала не так, как обычно. И ровно в три — для Симона это было очень странно. Хлопнула дверца.

Я услышала шаги… Эти маленькие шаги, которые я так хорошо знала; я сразу узнала их и по темпу, и по тому, как дерзко и независимо стучали по мощеной дорожке каблуки сандалет, шлепающих по пятке при каждом шаге. Я бы смогла узнать эти шаги из тысяч других. Я на слух могла определить по ним, в каком настроении их хозяйка подходила к моей двери. Сегодня это не предвещало ничего хорошего.

Звонок в дверь. Открываю — конечно, передо мной жена Симона. С моим чемоданом — без содержимого.

— Я возвращаю твой чемодан. Симон не захотел прийти. Он сказал, чтобы я передала тебе это. Итак, ээ… огромный привет и что все кончено. Мы хотим попробовать начать все снова. И коль скоро все это так, то ему уже нет нужды возвращаться сюда лишний раз. И это лучше всего еще и потому, что… у меня… ну, в общем, я беременна.

Я уставилась на нее, пытаясь сохранить самообладание.

Пару недель назад я еще подумала про себя: «Вот бы еще не хватало, чтобы она забеременела!» Может быть, я ясновидящая? А может быть, я просто накликала беду?

В сердце, в мозгу — пустота… Губы выговорили что-то вроде:

— Ага. Чего и следовало ожидать. Ладно. В таком случае это действительно самое лучшее.

И вдруг накатило холодное бешенство.

— А почему этот сукин сын, по крайней мере, сам не пришел и не сказал мне об этом!!?? Тут ему понадобилось послать свою жену, да?!? Что же это за трус!?!

— Он подумал, что так будет лучше… Ведь, в конце концов, это не так уж просто для него. И, кроме того, он-то не знает, что я в положении. Я сначала хочу убедиться в этом на все сто процентов, прежде чем сказать ему. Конечно, я уже использовала тест, но, кроме того, сходила к врачу и сейчас как раз жду окончательного ответа.

И дверь захлопнулась.

Выступление в Дортмунде.

Проверка звука. Внутренняя дрожь. Зал — мой враг и слишком велик. Он уничтожит меня. А зрители — жадные и голодные хищники, которые поглотят меня с моими жалкими словами и звуками. Меня одолевал страх перед толстенькими домохозяйками, которых я со сцены видела насквозь, вплоть до целлюлитных ляжек, обтянутых телесного цвета нейлоном. Мне нечего было им сказать, я была не в состоянии что-то давать от себя. Снаружи женщина говорит какие-то слова, а внутри у нее отмирают, леденея, те остатки души, которые еще не сожжены страданием.

Что я должна им говорить? Зачем я здесь нахожусь?

Густ спросил:

— Что с тобой происходит? Ты плохо выглядишь…

— Ничего.

— Ну что ж, тогда до скорого, пока все идет как надо.

Бешеный стук сердца. Нет, пить перед выступлением не годится. Страх. Дрожащие руки. Лицо в зеркале — лицо тысячелетней мумии. Косметика только ухудшает ситуацию. У глаз страдальческое выражение. Кто-то вошел и спросил, не нужно ли мне чего.

Нужно — любовь, тепло, верность, сильные руки, постель, смерть…

— Спасибо, у меня все в порядке.

Ничего у меня не в порядке — я в аду. Как я собираюсь продержаться эти два часа, как смогу расшевелить эту толпу ущербных бюргеров? Я не веселая. Я только зовусь так. А я сейчас — всего лишь жалкое подобие самой себя. Еще тридцать минут. Что мне там нужно, на этой сцене? Я вспомнила своего отца, который всегда говорил:

— Ты просто выходи туда, говори свои приколы, забирай выручку и отправляйся домой!

Я не могу. Господи, помоги мне! Где мое платье? Страшно душно, не хватает воздуха, тяжело дышать. Это рушится мое тело или рассудок?

Или и то и другое?

— Фрау Лустиг, пожалуйста, на сцену. Представление начинается через пять минут!

Свет в зале гаснет. Там сидит темная, инертная масса. А я не помню ни одной своей реплики. Что со мной происходит?

«Я выгляжу не блестяще?» А что идет после?.. Я ничего больше не помню, ни единого слова и не хочу выходить на эту сцену. Я просто сломаюсь через пять минут и скажу: «Мне очень жаль, дамы и господа, но я на исходе, я больше не могу». Бубонная чума, азиатский грипп, смертельный вирус, все что угодно. Я не способна говорить. Я не в состоянии выдать ни одного осмысленного предложения. Мои расстроенные мозговые центры парализовали способность к связной речи. Пятьдесят мелким шрифтом напечатанных страниц текста, десять песен, девяносто минут. И заготовка «на бис». Восемьсот человек купили билеты и ждут, что сейчас я их насмешу, что-то такое им объясню, куда-то направлю, в какое-то новое, критическо-юмористическое сознание. А кто направит меня? Я сама потеряла дорогу в темноте и бреду по своей разрушенной жизни; я сбилась с тропы познания и двигаюсь теперь в сторону ада зависимости. Я слаба, слишком слаба. А там, на сцене, мне придется делать вид, что я — Бог знает кто. Что я сильна, здорова, весела… Я чувствовала себя предательницей, продавцом залежалого товара. Я всегда хотела подставлять женщинам свое плечо, но сейчас мои плечи переломаны.

Аплодисменты. Первая реплика. Никто не смеется. Вторая реплика несколько громче. Все так же никто не смеется. Третья реплика — пока ни единой оговорки, но и ни единого смешка в зале. Симон, у меня же сегодня день рождения, почему ты не позвонил мне? Ведь у меня же был свободный час перед началом выступления. Чего он выжидает, этот бездушный монстр? Он уже совсем забыл обо мне? Или день рождения — это не такая уж важность?

Четвертая реплика. Пара человек засмеялись. Я хочу домой, к тебе, в твои руки. Где ты сейчас? Чем занимаешься? Лежишь на диване со своей женой? Она приготовила тебе хороший ужин? А еще вчера ты лежал в моих руках, в моей кровати. Я тебя ненавижу, убийца, и люблю тебя, соблазнитель.