Шестая реплика. Ага, тут уже смеется весь зал! Но пока еще слишком слабо, слишком вяло. Это еще почти ничего. Дрожь во всем теле. Нет, мне не выдержать эти два часа. Где я возьму силы выдержать тон? Как смогу держать под контролем лицо? Ведь оно должно быть не просто нейтральным, а веселым, веселым!!!Когда я смогу, наконец, сказать открыто, что я не весела, что мне хреново, что все они могут отправляться к черту? Никогда. И в любое время. Но тогда про сатирикессу Лену Лустиг придется забыть. Свора хищных зверей набросится на нее и растерзает так, что не останется ничего, кроме пары кровавых лоскутьев. Общественность — это голодный, хищный зверь.
Прошли первые пятнадцать минут. Теперь уже смеялись все, и громко. Но я еще не на пределе и публика тоже. Скучное, тяжелозадое собрание флегматиков! Неужели вы ни о чем не думаете, вы, жалкий сброд?! Почему вы, черт вас побери, не понимаете, о чем я вам говорю? Неужели вы совсем не можете думать, спорить, а сидите тут на своих жирных задах и смотрите на все готовенькое!? Я тут, наверху, выкладываюсь перед вами, а вы сидите себе внизу и думаете, что можете как восьмидесятилетние старики безучастно глазеть и пускать слюни?! Вы думаете, что если вы заплатили за билет, то теперь можете смотреть это как телепередачу и жрать чипсы?! Перед вами здесь стоит настоящий, живой человек — по крайней мере, внешне! Ну, подождите же, я вам еще покажу!
Я по ступенькам сошла со сцены, уселась на колени к какому-то толстяку, который выглядел дебильнее остальных, и начала говорить прямо ему в лицо. Он смутился, застеснялся, оттого что я нахожусь так близко. Да, давай, стесняйся, ты, мещанский зомби! Если ты не хочешь меня слушать, то почувствуй! Почувствуй меня в двадцати сантиметрах от себя! Зал смеется.
Да, вы можете смеяться, вы, олухи. Смейтесь над сложным, идиоты; над каким-нибудь неуклюжим клоуном сможет смеяться всякий дебил! Зачем еще вы пришли на мое представление?
Интересно, что у вас внутри — неужели такая же дрянь, как и снаружи?
Во втором отделении все проходы были полны. Я атаковала, реплику за репликой словно молот обрушивая на головы сидящих в зале. Откуда взялись эти фразы, ведь еще недавно я не могла вспомнить ни одной?! Смех в зале, смех, смех, смех. Ага, вот теперь они могут смеяться! Они опьянены мной настолько, что мне удалось вывести их из комы! Они ведь погребли свои мозги в спокойных, благополучных домах, они не живут, они существуют! Читают ли они что-нибудь кроме иллюстрированных газет и пошлых романов? Судя по тому, как они выглядят, — вряд ли! Смеяться можно было бы начать гораздо раньше, мои любимые, это я знаю из своего опыта!
Итак, номер «на бис», еще один, и — все!
И вдруг… что такое?.. Они все встали и начали петь… Я что, сошла с ума?.. или это они там, внизу, все посходили с ума?
Happy birthday to you, happy birthday to you… Кто им сказал?.. По щекам потекли слезы… Happy birthday, dear Lena…
Боже мой, как я неблагодарна!.. Happy birthday to you!
Эта песня согрела мое сердце. Пустой гардероб. Запаковать свои вещи, убрать комнату.
«Вы были бесподобны, фрау Лустиг!» Букет цветов. «Огромное спасибо. Желаем вам всего самого лучшего в этот день! И, конечно, само собой разумеется, на следующий год мы увидим вашу новую программу!» Новую программу… о чем это он?
Хочется только чувствовать теплое тело рядом и спать… и никогда больше не выступать, нет, только любовь… но ведь только что она у меня и была… любовь стольких людей… все это напрасно… нет, не напрасно… не знаю, ничего больше не знаю.
Торак наморщил лоб и взглянул на меня.
— Как часто вы выступали в этом году?
— В этом году… — стала вспоминать я, — где-то от ста до ста пятидесяти раз.
Он уважительно кивнул.
— Вы напоминаете одного моего знакомого боксера, моя любовь. Но у вас все не так плохо… Вы пока только боитесь этого!
Он сделал небольшую паузу.
— Вы говорите, что ваша чувственность не пострадала… Согласитесь, это очень интересно! Помните, что я рассказывал вам о Дионисе? Он удовлетворяет, но в то же время и разрушает. Он высвободил вашу сексуальную энергию, чего вы так долго и страстно желали, но при этом разрушил ваш душевный кокон. Он содрал ту толстую шкуру, которой вы до тех пор прикрывались. К тому же, он разрушил те защитные укрепления, которые выстроил вам ваш муж, — и вы оказались нагой!
— А где же в то время была упорядочивающая сила Аполлона? — спросила я.
— В дисциплине, которая дала вам возможность столько выступать.
— Это верно.
Я замолчала и задумалась о том, что встряхнуть и привести в движение меня можно только разозлив и вызвав на поединок. Грузоподъемность вполне тренируема. Кто не отвечает на вызов, остается слабым. Кто не тренируется — лежит сломленный.
— Я по природе правдолюбка, и мне отвратительна всякая ложь, хотя в Древней Греции она считалась искусством. Мне хочется быть смелой, и я предпочту скорее новую жизнь, чем, изолгавшись, поддерживать старую, и продолжать лгать себе и другим!
Он улыбнулся.
— Пожалуй, вы правы… и, пожалуй, традиционны…
— Почему же?!
— Чтобы от такой почти театральной драмы отношений испытывать своего рода декадентское наслаждение — не бывало ли с вами такого?
— Нет. Тогда это все было очень болезненно. И для меня всегда невыносим разрыв между внутренним состоянием и внешним поведением. Я смотрела на Симона как на больного. Меня ужасали его лицемерие и дешевые трюки… «Отвяжись! — кричала я ему. — Ты встал поперек моей жизни и свободы!» Со временем я перестала взрываться и стала замыкаться в себе. Самое смешное в этих вспышках ненависти и бешенства было то, что они абсолютно ни к чему не вели. Это были грандиозные драматические представления, которые, по большому счету, служили целям «выпускания пара».
— Ну разве это не удивительно?
Торак наклонился и посмотрел на меня проницательно и вопросительно, высоко подняв брови. Его черные глаза таинственно мерцали.
— Почему немец со своей приспособленческой рыбоподобностью так не любит итальянца и держит его за дурака? А потому что сам не способен выдать что-нибудь помимо расчетливости, правил хорошего тона и чистоплотности! Потому что извержение чувств его пугает больше ада.
Тут пришла моя очередь рассмеяться. Я согласилась и сказала:
— Да, действительно. Он, скорее, будет лет двадцать молчать, а затем в один прекрасный день, после обеда, расстреляет всю свою семью. Или, в лучшем случае, еще до этого умрет от инфаркта. Или от пьянства.
Мы оба рассмеялись, и мне показалось, что все-таки что-то нас связывает. Потом он сказал:
— Фундаментом для любви является обоюдное внимание, сказали вы. И всякий, не колеблясь, согласился бы с вами, но… не кажется ли все это вам несколько бескровным — все это внимание?..
— А вы полагаете, что отношения подчинения-господства и борьба в их пределах — это все намного болезненнее?
— Да.
— А кто не побеждает, тот сам бывает побежден?
— Я так думаю. Презрение, унижение, господство — все это разжигает огонь страсти…
— Но у меня уже не осталось к нему никакого уважения. Я не могу испытывать ничего подобного по отношению к человеку, который показал себя таким трусом!
— Ну почему же?
Он подался вперед, оперся локтями на колени, положил голову на руки и лукаво посмотрел на меня.
— Но разве каждый из нас не имеет права на личную трусость? И почему вас это так задевает? Вы ведь могли уйти, когда бы захотели, не правда ли! Но вы не ушли.
— Да, но я ведь просто человек!
Торак снова рассмеялся.
— И этот человек, — продолжал он, — хотел сохранить свою личную свободу. И расстаться с ней только ради такого мужчины, который был бы абсолютно надежен и отвечал всем требованиям!
Я выпрямилась на стуле, чтобы придать своим словам должную значительность. Я находила, что Торак слишком часто смеется. Мне это не нравилось.
