Наталья Леонидовна облизнула свой четко очерченный коричневой помадой рот и уплыла на свое место, разглядывать сданные ей работы. Рита проследила за ней без особой симпатии и обернулась на Сашу. Парень со страдальческим видом теребил страницы закрытого учебника, в сторону девушки он и не смотрел. Как будто ничего не произошло, как будто ничего не было. А что, собственно, было? Один разговор на крыше, пара смешных детских поцелуев и много слов, которые лучше не произносить.

Рита сдала свою работу и, направилась к двери, остановившись только для того, чтобы положить Саше на стол тот вариант, который она успела решить. Алгебра давалась ей на удивление легко, хотя она и выросла окруженная одними только гуманитариями. Ей нравились точные, правильные науки, без лишних слов, оборотов и сложностей, состоящие из одних голых формул и правил, которые, сплетаясь в кайму узора создавали удивительные комбинации. Алгебра была такой же игрой, как и человеческий страх, как и чувства, смешные предсказуемые чувства ее одноклассников и сверстников. Она была предсказуема, ее можно было просчитать. Как и поступки.

В туалете никого не оказалось, и это было к лучшему. Девушка взобралась на подоконник, вставила в рот сигарету и затянулась терпким дымом со сладким шоколадным вкусом, ласкавшим губы и вкусовые рецепторы, обожженные горькостью табака. Ее спину согревали солнечные лучи, они же делали волосы золотыми, почти рыжими. Рита думала о том, что наверное, сейчас она очень похожа на свою мать, думала равнодушно, спокойно, без прежней злости. Мать… ее руки, благоухающие ароматом французских духов, красивые кольца, смелый густой тихий голос… Она всегда была человеком чужим, холодным. Ей можно было любоваться и восхищаться, но… любить? Нет. Есть люди-статуи, есть люди-боги. Созданы они не для любви, не для простого человеческого, земного и смертного, созданы для восхищения, для вечности. Рита долгое время пыталась быть такой, пока не поняла, как сильно ошибалась, превращая все живое в себе в лед.

— Я не хочу быть идеальной… — прошептала она, обращаясь сама к себе. Раньше она не позволила бы себе такой вольности, считая разговоры с собой привилегией сумасшедших.

Она хотела быть простой. Неправильной. Человечной. Смешной. Нелепой. Легкомысленной.

С такими мыслями она затушила сигарету и вышла прочь, твердо решив отыскать Сашу.

Они шли молча, рядом, но словно врозь.

Саше делалось жутко от той перемены, которая произошла с его другом после смерти отца, но он ничего не мог с этим поделать. Он помнил себя, замкнувшегося и переставшего разговаривать после всего пережитого и прекрасно понимал чувства Миши. Некогда веселый и улыбчивый парень стал заторможенным, холодным, апатичным. Он говорил не в такт, смеялся приглушенно и сдавлено, хрипло и халтурно, словно выполняя данное ему задание. Его светлые глаза потемнели и подернулись ряской, стали синими и в них гнездился космический холод.

Саша чувствовал его кожей. Ему было страшно, но уйти или убежать от этого пугающего нового Миши он не мог. Скоро станет легче. Он привыкнет. Он же привык к тем холодным теням, однажды пришедшим на смену его родителям. В жизни со всем можно смириться, если ты еще жив. Борьба — дело полезное, но порой бессмысленное, особенно, когда люди закрываются в себе, в своем горе и окружают себя стеклянным коконом. Не докричаться. Не достучаться… Нужно учиться жить так. Передавать послания через стены.

Снег таял прямо под ногами, превращаясь в грязную мокрую жижу, напоминающую комья ваты, пропитанной гноем земли.

Небо было чистым, как в майе, и солнце слепило глаза, заставляя щуриться и отводить взгляд.

У подъезда Мишиного дома они остановились.

— Пока. До завтра, — сказал Саша.

— Пока, — откликнулся Миша без выражения. Его сутулую фигурку проглотила тьма подъезда. Долгое время Саша еще ощущал шлейф пронзительного холода, тянувшийся следом, пробиравшийся под одежду, под кожу. Он содрогался при мысли, что дома его ждет царство этой жгучей мучительной пустоты сожженных страданием душ. Неужели Миша теперь навсегда останется таким? Погаснет? Померкнет? Умрет для этого мира?

Отец спал. Саша старался не шуметь, даже дышать как можно тише, проскользнул в свою комнату, не закрыв дверь, чтобы она случайно не хлопнула или не скрипнула.

Тишина оглушала.

Он видел перед собой квадрат окна без занавесок и ослепительное теплое солнце. Оно манило к себе, улыбалось и сулило прекрасную, новую жизнь, вне этих мрачных безрадостных стен. Его вдруг посетила неожиданная, страшная мысль: если он останется здесь, он тоже станет таким, тоже раствориться в серой пустоте. Он так долго противостоял подступающему безумию, накатывающему отчаянию! Он слишком долго держался, чтобы сдаться теперь. Но Миша стал последней каплей — мертвый, сломанный Миша.

Как будто чьи-то ледяные пальцы вторгались в реальность, нарушая ход вещей.

Как будто его проверяли на прочность.

В прихожей послышались шаги и звук хлопнувшей двери. Саша насторожился, потому что мать никогда не возвращалась с работы так рано. Что-то здесь было не так.

Минуя свои дурные предчувствия и навязчивые страхи, он отправился на кухню посмотреть, что случилось. Как ни странно, мать и в правду вернулась раньше с работы. Ее костлявые пальцы с серой кожей сжимали стакан с водой, вроде бы она запивала какие-то таблетки, рука у нее легонько тряслась.

— Что ты пьешь? — поинтересовался Саша.

— Анальгин, — бросила женщина, не поднимая глаз, и шумно плюхнулась на стул, будто у нее подкашивались ноги. Саша нахмурился, хотел задать еще один вопрос, но мать его опередила.

— Болит голова, — без особого энтузиазма бросила она, — очень сильно.

— Это из-за твоих таблеток! — не сдержался парень, — в таких количествах…

Женщина поглядела на него, как на врага народа. Конечно она знала лучше, как правильнее поступить и не на мгновение не сомневалась в том, что все решала верно. Впрочем, она уже ничего не решала, просто продолжала пить таблетки и незаметной тенью то появлялась в квартире, то исчезала.

— Не указывай мне.

С этими словами она встала и по стенке уползла в прихожую. Саша видел, как ей плохо, как ее что-то разрывает изнутри, но ничего не мог поделать.

— Останься, — взмолился он, — тебе нужно прилечь…

— Нет, — отрезала мать и также незаметно исчезла.

Это было невыносимо видеть ее такой, видеть таким Мишу. Как будто их, родных и любимых людей у него украли, а вместо них оставили муляжи, больших ростовых кукол. Но где теперь его мама, его папа, его лучший друг? Где найти их?

Хотелось выть от боли. Вместо этого он пошел на кухню и выпил холодной воды из-под крана.

Они всего лишь оказались слабее злого бессмысленного мира. Они всего лишь игрушки в руках немилосердного насмешливого бога-исступление, которому Саша упрямо отказывался молиться.

— Весна.

Хриплый из-за алкоголя голос отца лизнул его ударом плети. Оборачиваться не хотелось до дрожи. Так у него была надежда, что отец просто возьмет и уйдет, не станет ничего больше говорить, снова ляжет спать. Но у Сергея были другие планы. Он нашел в шкафу початую бутылку паленой водки и налил себе стопку. Рюмка была такой грязной, что стекло казалось матовым.

— Что ты молчишь? — Сергей тронул Сашу за плечо и тот вздрогнул от неожиданности, ощутив вместе с этим прикосновением гадкое и липкое воспоминание прошлого.

— А что ты хочешь от меня услышать? — осторожно поинтересовался Саша, пытаясь определить насколько пьян отец. Трезвым он не бывал почти никогда, потому что страшно боялся ясности рассудка. Алкоголь помогал ему убегать от себя, от мыслей, от тайны, которую они бережно хранили все эти годы.

— Хамишь!? — повысил голос отец. Еще немного и грянет буря.

Сергей выпил еще водки.

— Нет, — как мог спокойно возразил Саша, — тебе показалось…

— Показалось, говоришь? — переспросил его мужчина, заставил развернуться к себе лицом и тряхнул своими сильными ручищами. Теперь от его мутного мертвого взгляда некуда было бежать и прятаться. Он смотрел сквозь Сашу, сквозь окно, сквозь пространство, смотрел в свою боль, в след душе, куда-то сбежавшей из этого тела.