— В первый раз куришь? — участливо и удивленно спросила Оля. Соня помотала головой, хотя это было не правдой. Некоторое время они помолчали, потому что общих тем у них не было, кроме, разве что школы. Но смеяться над тем, какими словечками бросается Елена Львовна или обсуждать нового завуча в присутствии незнакомки с косами как-то не хотелось.

— Я, пожалуй, пойду, — нехотя сказала Соня, хотя уходить ей совсем не хотелось.

— Не уходи, — вдруг встряла до этого молчавшая незнакомка и подняла на Соню большие туманные серо-зеленые глаза, — на хату пойдем.

— Да, — подтвердила Оля, — Леха к себе звал, — это обращалось скорее к незнакомке, потому что Соня знать не знала, кто такой Леха и почему это вдруг она должна к нему идти. И она пошла. Не потому, что не умела отказываться, а потому, что просто не хотела.

Подругу Оли звали Моль — так она представилась, сказала, что настоящее свое имя предпочитает оставлять за собой, и в этих кругах все называли ее только так. То, что Моль называла этими кругами была группа людей, собравшихся в маленькой грязной квартире некого Лехи со всего района, большинство из которых уже были изрядно пьяны. Все они любили Моль, потому что она была поставщиком гашиша, и пока Соня была при ней, с ней обращались вежливо и чинно. Соня сразу же забилась в уголок на тесной заваленной хламом и пустыми бутылками кухне и испуганно глядела на всех большими рыжими, как и волосы глазами.

Моль сидела рядом и крутила косяк, задумчиво улыбаясь и лицо ее было каким-то отсутствующим.

— Сходи, Васек, нальет тебе выпить, — распорядилась Моль, но Соня только растерянно покачала головой. Ей хотелось уйти, убежать, но отчего-то она чувствовала себя здесь спокойно. Куда спокойнее, чем дома, где все тихо ненавидят друг друга или делают это очень даже открыто, когда, вдруг пересекаясь в прихожей, начинают орать друг на друга. Здесь никто не орал, только громкие голоса и отборный мат доносились из двух других комнат.

В какой-то момент в коридоре появились новые люди, и кто-то из глубины квартиры выплыл, чтобы их встретить, среди них Соня увидела Олю, она пьяно хохотала и по очереди вешалась всем пришедшим на шею.

— О, Юлька! — донесся на кухню ее радостный охрипший от алкоголя голос, и она поцеловала в губы какую-то растрепанную некрасивую девицу, которая ничуть не удивилась такому приему и в долгу не осталась. Остальные набившиеся в тесное помещение люди хлопали в ладоши и требовали зрелища, пока они целовались.

Моль протянула Соне только что скрученный косяк и подожгла его заботливо своей зажигалкой. В проеме кухни появилась та самая Юля, с которой так тепло здоровалась Оля, потребовала дать закурить и ей и довольная ушла.

— Ну как? — Моль обернулась к Соне, и ее лицо показалось девушке лукавым, как у демона, желающего купить душу в обмен на какие-то услуги.

Соня выпустила в воздух дым и пожала плечами. Она не могла понять того, что чувствует сейчас, потому что все внутри нее как будто замерло, сменившись гулкой звенящей пустотой. Перед глазами каруселью плыл весь сегодняшний день — похожее на грушу лицо Елены Львовны, школа, Дашка, что-то кричащая и размахивающая руками, Оля, целующаяся с девушкой, смеющиеся Сашка и Миша, серое-серое небо, люди, события, Моль, слишком яркая для своей клички. Земля уплывала у нее из-под ног и в таком потерянном состоянии она побрела по коридору, пальцами ощупывая стену, в одном единственном желании, найти Олю, чтобы сказать, что она уходит. Отсюда. Навсегда. Ей это мерзко, так мерзко, что она сейчас задохнется от приступа рвоты.

В комнате было накурено, кто-то пьяно хихикал, играл в карты и дымил кальяном, значит, в другой… Это напоминало ей день рождения Кеши, только она понимала, что люди перед ней совсем другие, чужие, непонятные, страшные. Вернуться бы домой… Нет, не в тот дом, где пусто, тихо и темно, а в дом, каким он был лет десять назад, когда родители еще хотя бы делали вид, что любят друг друга, когда их связывало что-то, кроме обязательств, документов, совместного имущества и чувства долга перед ней. Любовь? Слово, которое так отчаянно повторяла Дашка…

В дальнем углу второй маленькой тесной комнаты стоял раскареженный диван, именно там Соня и обнаружила Олю, сама пожалела о том, что решила вообще ее искать. Оля была очень занята, ей было не до одноклассницы, она спиной, обнаженная восседала на каком-то раскрасневшемся от натуги и алкоголя парне, ее наготу прикрывали только темные растрепавшиеся волосы, вздрагивавшие и взлетавшие в воздух при каждом движении. Соне было страшно и противно думать о том, чем они занимаются, хотя она все прекрасно понимала.

Она попятилась, хотела убежать, но отчего-то вернулась на кухню. Моли не было, ее пакета с гашишем тоже, только какой-то юноша, примерно Сониных лет, задумчивый и, судя по всему, пьяный полулежал, облокотившись на стол, рядом с початой бутылкой водки.

— А где Моль? — потерянно пробормотала Соня, садясь напротив. Юноша налил ей водки и откинул назад кудрявые давно не мытые волосы, протянул ей рюмку, еще одну, для себя, выпил жадно и быстро, даже не поморщившись.

— С Юлей, — буркнул он зло.

Соне отчего-то совсем не захотелось задавать лишних вопросов. Она выпила горького обжигающего напитка и зажмурилась от этого непривычного вкуса.

— Юля моя девушка, — грустно признался парень. Соня кивнула с видом отсутствующего понимания, подняла с пола разбитую телефонную трубку и набрала рабочий номер матери.

— Мам.

— Да, Сонечка.

— Я переночую у Ларисы, — неожиданно для себя выпалила девушка. Она думала о том, как ей тошно все окружающее ее, как ей страшно здесь, как мерзостно. Но что-то манило ее, на дне этого грязного омута, что-то притягивало ее, подобно магическому магниту и она покорялась его власти над собой.

Ей хотелось заняться самоуничтожением. Разрушить. Растоптать на куски прежнюю себя, вместе с ее прежним маленьким мирком, потерпевшим поражение. Утопить вместе с хрупким корабликом, носившим названия «уют» и «счастливая Сонечкина жизнь» в глубине бездонного океана бытия, грязной, грубой рутины. И она нашла самый подходящий для этого способ, лучше не придумаешь.

Снег в декабре, январе и феврале существенно различаются.

Декабрьский снег пахнет елкой, мандаринами и чудесами, напоминает серебристую пыль, звездный пепел, мягко ложащийся на еще теплую землю. В декабре есть своя магия, светлая, тихая магия, подступающего Нового года. Хочется оставить позади себя все плохое, начать новую жизнь с началом календаря.

Снег в январе скорее напоминает теплое одеяло, которое отчего-то отдает холодом. Он пахнет ледяной водой проруби и горячим чаем с корицей. В него хочется закутаться и уснуть до конца зимы.

Февральский снег — замерзшие слезы вечности. Он тоскливый и грязный, затвердевший и жестокий, местами превращающийся в грязные лужи и слякоть. Запах? Его запах? Ржавых водосточных труб. Именно так и пахло на школьном крыльце, когда в один из дней на него выскочил Саша, на ходу застегивая свою не очень то теплую куртку. Когда-то мама очень внимательно следила за тем, чтобы он тепло одевался, выходя на улицу, всегда надоедливо напоминала про шапку и шарф. Иногда она говорила что-то про бронхит, его последствия и осложнения. Но потом она всегда замолкала, глаза ее заволакивала мутная пелена страшных воспоминаний, лицо ее мертвело и становилось похожим на каменную маску. Если они были дома, она бежала пить свои таблетки, а потом возвращалась другая — вроде бы веселая, но совсем не такая, как прежде, как будто ненастоящая, словно ее подменили. Со временем мутная пелена все чаще стала появляться в ее некогда ярких и живых глазах, а лицо все меньше выражало в себе какие-то эмоции и чувства. Создавалось впечатление, что ее душа незаметно выскользнула из тела и отправилась в свободное странствование по волнам своей неразделенной, тяжкой и страшной горечи.

Тяжело было не пережить. Тяжело было молчать, скрывать столько лет, не иметь возможности выкричаться, выплакаться, поделиться с кем-то всем, что тяготило ее душу. Это и сломало ее, как и отца. Саша с грустью смотрел на них и понимал, что оказался сильнее. Это он признавал без гордости, просто, как факт, как неизбежность.