— У меня есть герыч, — многообещающе добавил Кирилл.

— Это что?! — смутилась Соня.

— Героин.

Они с молью обменялись очень глубокомысленными взглядами. Немного еще посидели, и отправились к Кириллу. Жил он недалеко, в еще более грязном и неуютном районе. Дома здесь стояли старые, начала двадцатого века и вид у них был такой, будто они пережили бомбежку. Штукатурка местами обвалилась, ступеньки у подъездов были изъедены глубокими дырами, с торчащими там, словно человеческие ребра, фигурами железных каркасов. Запах в подъезде был специфический. В квартире — еще более специфический.

Все было увешано странными, очень яркими картинами, изображавшими какие-то космические пейзажи, каких-то странных людей с зеленой кожей и черными провалами, вместо глаз. Эти картины без смущения говорили, кричали, взывали о том, что человек, написавший их, принимает наркотики.

Кирилл отвел их в большую просторную комнату, заваленную разным мусором и мебелью, книгами и полотнами, одеждой и пустыми тарелками, вещами совершенно противоречивыми.

Соня остановилась у стола, измазанного в краске, возле свежего полотна, на котором была нарисована девушка с очень ярким, желтым лицом, красными руками и белым платьем. С ее красных пальцев на чистую ткань капали темные капли, оставлявшие на ней следы. Соне хотелось смахнуть их, хотелось, чтобы белый оставался таким же чистым, но отчего-то, она боялась прикоснуться к толстому слою масляной краски.

— Поглядите, что я нашел! — радостно заговорил Кирилл и потряс полупустой бутылкой трехзвездочного коньяка. Моль эта новость не вдохновила, Соня только вымученно улыбнулась.

— Ты обещал герыч, — напомнила Моль. Кирилл скривился, явно ему не хотелось делиться своим «вдохновением».

Соне вдруг стало страшно, ей почудилось, что сейчас произойдет что-то неизбежно непоправимое. Нужно поскорее уйти из этой заваленной мусором грязной квартиры, от этих страшных картин, которые мог нарисовать только сумасшедший, от этого чудовищного мирка отвращения и боли. Она же никогда не найдет отсюда выхода! Она же никогда не спасется, не отмоется! Еще шаг, и бездна проглотит ее. Еще шаг — и колючие ветви лабиринта из кустарника сомкнуться над ее головой.

Соня обернулась. На стене висела картина, изображавшая лабиринт и кричащего в нем человека. Его насыщенно-синий рот изогнулся в страшной, нечеловеческой гримасе, все черты натянулись и напряглись от такого невыносимого напряжения. Он тоже потерялся! Он тоже никогда не найдет выход! Да это же она! Она — этот человек с синим ртом!

— Герыч, так герыч, — забубнил Кирилл, поставил бутылку рядом со своим новым шедевром на стол, и скрылся в темном проеме коридора. Соня потерянно посмотрела на Моль, развалившуюся в старом ободранном кресле, и случайно встретилась с ней взглядом.

Пустота поглотила ее, обняла, утопила в себе.

Пустота говорила: Скоро ты тоже станешь такой.

«Нет!» — закричала девушка внутри себя, начала биться, метаться, внешне оставаясь совершенно спокойной. Соня улыбнулась, отхлебнула коньяка и облизнула губы. Напиток обжигал, согревал, топил в себе страх.

— В первый раз? — поинтересовалась Моль.

— Нет, что ты, — соврала Соня.

У Даши мерзли пальцы и поэтому Юра отдал ей свои перчатки. Они были большие, растасканные, но такие теплые и уютные, что Даше захотелось не снимать их больше никогда. А главное его! И как он хорошо, геройски поступил, как он только заметил, почувствовал, что ей холодно, если она не сказала ни слова? Даша захлебывалась в своем восхищении.

Так они дошли до его квартиры, где девушке все-таки пришлось проститься со своим счастливым талисманом. Юра помог ей снять дубленку и она в сотый раз подивилась про себя откуда он такой взялся — хороший, замечательный, галантный, понимающий. Ведь она никогда не встречала таких людей, и, к своему величайшему огорчению, чувствовала, что уже и не встретит. Где его только нашла Настя?

— Будешь что-нибудь? — спросил Юра, пока она снимала свои зимние сапожки, раздумывая о том, что хотела бы быть единственным ребенком в семье.

Это всегда было целое испытание из-за количества замочков и веревочек, которые их украшали. Сейчас пальцы девушку слушались особенно плохо и у нее никак не выходило высвободить свои ноги из этого плена.

Даша подняла взгляд и улыбнулась ему:

— Горячий шоколад.

Она знала, что он тоже его любит, что варит по-особенному. Так, как его научили делать это в Чехословакии. Это был волшебный напиток, колдовское зелье, всегда дурманившее и без того не очень ясную в присутствии Юры голову Даши.

Даша некоторое время посидела на полу в прихожей, прислонившись спиной к стене. Она внимала приятной тишине, царившей здесь, улавливала полутона всевозможных звуков, нарушавших ее. У нее создавалось впечатление, что можно услышать, как горит синее газовое пламя на плите под «туркой» с шоколадом.

В тягучем теплом воздухе разлилось волшебство с привкусом вечного детства, теплый свет, пронизывавший ее насквозь. Она стала случайной гостьей какого-то другого мира, совсем не похожего на тот, в котором она выросла, который окружал ее всю недолгую смешную жизнь.

Ее учили жить по правилам, которые были механизмами, шестеренками устройства ее вселенной, неслышно двигавшимися в космической тишине. Нарушить правила — значило сломать ход времени, ход событий, бросить вызов. Но Юра и такие как он не нарушали правил — они просто не создавали их для себя. Он был из среды тех людей, к которым Дашу всегда учили относиться с уважением, но опаской — людей отчаянных, творческих, погруженных в искусство или науку, балансировавших на грани двух миров. К этой среде относились нищие поэты, спивавшиеся художники и писатели, павшие до бульварных романов, так и не нашедшие издателей для воистину великих книг. Эти люди прекрасны, но опасны. У них в голове — космос. А что там в этом космосе, в этих глубинах водиться лучше не знать и не интересоваться. Тем более ей. Серому мышонку. Она окончит школу, какой-нибудь университет и выскочит замуж за такого же среднестатистического человека, потеряется в бесцветной серой массе… Или будет сидеть на этой тесной кухне, где царит страшный бардак и влюбленно смотреть, как Юра разливает по чашкам, расписанным его подругой-художницей, горячий шоколад.

Некогда Юра был аспирантом университета, в котором училась Настя, пока не бросил учебу на предпоследнем году обучения. Если бы он сделал это раньше, они бы никогда не познакомились. Все было бы проще. Даша никогда бы не оказалась в этой квартире, никогда бы не приоткрыла волшебный занавес совсем иного мира. Сладкого, манящего, околдовывающего… Как и теплые глаза человека, с которым они молча пили горячий шоколад, разговаривая на другом, бессловесном языке. Страшно представить, что всего этого могло бы и не быть! Они бы просто никогда не узнали друг друга…

«Пусть это мгновение не кончается» — думала Даша. Ей не нужно было ничего больше. Ей было светло и радостно, как за несколько мгновений до нового года, когда даже самый закоренелый и отчаянный циник всем своим естеством ждет чуда. Как будто сейчас и в правду произойдет что-то доброе, сказочное, волшебное…

За окном уютно кружились пушистые снежинки. Зима вернулась, чтобы попрощаться с засыпающим городом.

— Согрелась? — лукаво спросил Юра.

Даша немного испугалась. Сейчас ее лицо преображал все тот же яркий румянец, который так часто менял все ее черты, делая ее похожей на фарфоровую куклу. Глаза становились ярче и теплее, в них зажигались сотни удивительных огоньков, мерцавших, как ночной город из окна самолета. Губы так чувственно приоткрывались, как створки раковин, и по ним скользила странная, мечтательная улыбка. Такой Даша никогда не видела себя в зеркале. Такой сейчас видел ее Юра и любовался ее хрупкой и чистой красотой.

— Ну да, — кивнула Даша задумчиво и разочарованно поставила на стол опустевшую кружку, стала разглядывать рисунки на ней. Ромбики, чередующиеся с черными кошками, хаотично разбежавшимися по белой керамике.