— Я с женихом видалась, мамочка. Я тебя завтра с ним познакомлю.
— Как — с женихом?
Марина смотрела на дочь, будто она невесть что услышала. Но, чем больше смотрела, тем яснее становилось: конечно, что удивительного? Девочка уже взрослая, и хорошенькая выросла. Худенькая, правда, и глаза диковатые, и движения резковатые, но это само собой пройдёт. Когда девочка поймёт, что хороша. О, Марина знала в этом толк: есть такая счастливая порода женщин, что не останавливаются хорошеть до самой старости — как раз те, что поздно это поняли, зато поверили в это на всю жизнь. Жених… А чего другого можно было ожидать? Хорошо ещё, что хоть не муж, а то, действительно, были бы осложнения.
— Кто он? Ты его давно знаешь?
— С войны. С самого начала. Мы с ним вместе были — ну, в нашей компании, Андрейка же тебе рассказывал…
— Но он не говорил про жениха. И кто же: тот русский или тот жид?
— Какой жид, мама? Это ты про Мишу?
Света несколько опешила.
— Ендрусь говорил, что вы там с жидами водились и даже прятались с ними вместе, и там был один старше тебя, а остальные маленькие. Вы, конечно, не понимали, вас жизнь ещё не учила… Но вдруг ты и сейчас не понимаешь? Это он?
Мама так смотрела на Свету, будто ей сейчас медицинский диагноз сообщат: то ли инфаркт миокарда, то ли нет. Света меньше всего от мамы такого ожидала, но сейчас главное — её успокоить, а про остальное объясняться потом. Ещё с мамой поссориться не хватало.
— Это Алёша. Он русский. Ну, мама, что ты так волнуешься?
— И то хорошо.
Этот мамин взгляд Света с детства помнила: такой неотпускающий, будто мама всматривается — прыщик у неё, Светы, между глаз или просто перепачкалась.
— Но ты ему сказала, что уезжаешь?
Вот оно. Головой в холодную воду — что тут оставалось ещё?
— Я сказала, что не уезжаю. Мамочка, ну ты сама подумай: как я могу?
— И ты всё это время молчала?
— Я так была рада, что ты приехала, так хорошо было: и что ты нашлась, и всё, всё — я просто как-то не подумала… что уезжать. Я про Андрейку думала, ну, он — другое дело, а мне — как же уезжать?
— Глупенькая моя девочка… Ты ведь не замужем, тебе не нужно от него никакого развода или разрешения. Вы же не поженились еще?
— Мы думали раньше кончить институты… Но я его люблю, при чём тут разрешения?
Этот аргумент: «я его люблю», со всей его неопровержимой силой, Марине был до ужаса знаком. Сама она девчонкой ещё помладше Светы ради него всю жизнь свою перевернула, ни перед чем не остановилась. Но — оставить тут девочку? В этой жуткой стране? Но — чтоб она вышла замуж за русского? Повторила глупость, которая её матери чуть жизни не стоила? Главное — не кричать, не ссориться, а то всё пропало…
— Детка, раз вы всё равно решили подождать, то почему ты ехать не можешь? Он пускай заканчивает институт, ты в Польше тоже будешь учиться, а через несколько лет, если ваши чувства…
Марина умела лукавить. Но Света уловила, и так ей стало больно, что в горле пересохло. Дождалась маму… Она не умела доверять людям частично. Или совсем да, или совсем нет. И получалось, что маме, её маме — нельзя доверять!
— Мама. Я не поеду в Польшу. То есть, если можно бы приезжать в гости, а потом возвращаться — то я бы очень, очень хотела. Но так не бывает, наверное. А насовсем — нет.
Это Света сказала так спокойно-спокойно. Как дверь захлопывают порядочные люди: без лишнего стука и шума.
— Ну, а как ты себе представляешь — тут остаться? Его ты любишь, а — меня? А — Ендруся? Или ты хочешь, чтоб и он, и я тоже здесь остались? В стране, где вашего отца убили, а меня — чуть не убили? Ты знаешь, что такое их лагеря? Они же всех тут поубивают, рано или поздно! Это же дикари, не лучше немцев!
— Русские, ты имеешь в виду?
— Да, я имею в виду! Ну, что ты так смотришь? Поляки, что ли, Польшу кровью залили? Польских офицеров — кто расстреливал — не русские? И своих они не жалеют, и никого не жалеют. Да что ты об этом знаешь… Ты тут проживёшь хоть полжизни — и всё равно ничего не узнаешь. Пока сама на этап не пойдёшь.
— Ты мне раньше так не говорила.
— А сама я — много знала, пока вашего отца не арестовали? Тоже была дурочка, думала, здесь жить можно. Доченька, ну поверь, ну нельзя здесь жить! Светочка моя! Сколько горя мать может вынести? Пожалей же ты меня, не рви мне душу!
Марина плакала уже, а Света смотрела сухими глазами: ну и пусть. Бордовый ворс ковра, которым была застелена тахта, покалывал пальцы, и она его бессознательно выщипывала. Она не знала, что близкие люди умеют делать так больно. Андрейка только, но он же маленький ещё и глупый. А мама-то большая. Вот Алёша ей никогда больно не делал. И папа тоже. А чужие — что б ни делали, но так не достанут.
— А поляки — своих жалеют?
— Да! Поляки — жалеют! Если ты про то, что у нас сейчас делается — так у нас в госбезопасности поляков нет! Нам на все эти посты жидов поставили сразу после войны. Русские и поставили, у них национальная политика такая, они ж нас за горло держат. Ты не знаешь просто… А поляки поляков — не сажают!
— А ты меня — жалеешь? Или Андрейку только? А у меня — души нет, и нечего рвать, да? Папа — русский был, или кто? Ну так и я тоже…
Светин голос сорвался, и дальше она ничего не могла сказать.
— Детонька ты моя, ну как же я тебя не жалею?
Мама обхватила её и заплакала навзрыд:
— Бедные мои, бедные, что же они с вами делали!
Всё же поссориться они не могли, это было немыслимо. Света не уступала, упиралась худенькими лопатками в какую-то невидимую стену. Поэтому уступила мама. Хорошо, она поедет с Ендрусем, а Света потом в гости приедет. Это сложнее, чем прямо сейчас гражданство выправить, но тоже можно. Мама узнает, как, и всё устроит. И они будут писать друг письма. У них же с Андрейкой не было неприятностей из-за маминого письма? Значит, можно. А Света сама всё увидит, когда приедет, и маму лучше поймёт.
Когда всё было решено, им обеим опять стало легче: посветлело на душе, посвежело. И опять они могли радоваться друг другу — не так безоглядно, как в первый день, но зато по-новому бережно. Больные темы обходили, а наслаждались разговорами матери и взрослой дочери. И про то, что носят в Польше — тоже. И про маленькие женские секреты: на самом деле они большие, но мужчинам это знать ни к чему. Тут Марина многому могла Свету научить.
Посмотреть только, как девочка ноги ставит: сразу видно, что пробегала слишком долго в мальчишеской одежде. А эта манера жмуриться, что-то усиленно соображая? И кокетничать совсем не умеет, даже не понимает, как оно и зачем. Это по всем её повадкам видно. Чтобы дружить с мужчинами — кокетничать и не обязательно, а чтобы с ума сводить? А иначе — как с ними управляться, с мужчинами? От самого высокого начальства — до холодного сапожника в будке на углу? Чтоб не самодурствовали, как мужчины любят, а рады были сделать, что от них хотят? А Света, кажется, воображала, что кокетничать — это делать вид, что вот-вот на шею бросится, но, может и передумать. О, святая невинность почти в девятнадцать лет — смеяться тут или плакать? Кабы мужчины опасались, что их мужские качества действительно могут быть испытаны на прочность всеми женщинами, которые с ними кокетничают — они бы пугались, а не таяли. А так они тают все. Если уметь.
Алёша был представлен маме, и она обошлась с ним очень мило. План поговорить с ним отдельно, чтоб девочке жизнь не губил, Марина отвергла сразу, едва посмотрев на Алёшу. С твёрдыми движениями, поджарый и уже успевший загореть, с упрямым чётким лицом юнец. И никакой этой русской расплывчатости не было в его лице, на которую бы можно понадеяться. Только бы накалились отношения до разрыва — и тогда уж и на будущее никакой надежды. А так надежда была. Он, конечно, Свету любит: простодушно, как всё, что такие мальчишки делают. А против простодушия одно лекарство — время. Ему эта любовь — как присяга. И ей тоже, и год-другой так и будет, пока не станут взрослыми оба. Не как сейчас, а по-настоящему взрослыми.
