— Какую пушку? — удивился дядя Паша.
— Лучше парабеллум.
И посмотрела ясными зелеными глазами "приличной девочки".
Дядя Паша крепко потер затылок. А сам, дурень, виноват: разве можно с такой деткой спорить "на американку"? Вот, сидит, зелье этакое, реснички опустила, губки бантиком, шейка, как у умирающего лебедя. Парабеллум ей… А задрать юбчонку да по попе?
Тут он вдруг поймал себя на мысли, что неплохо было бы таки задрать ей юбчонку, и он тормознувшись на разлете, искоса посмотрел ещё раз: кто ж это, к бесовой маме, такое? Или оно дитёнок, или оно уже выросло грешные мысли вызывать?
— Тебе, доця, сколько лет?
— Тринадцать, четырнадцатый, — без промедления последовал ответ.
— Та-ак…
В оккупированном городе иди знай, у кого могут ещё появиться грешные мысли. Ишь, головку держит пряменько, с норовом… Ещё сама не знает. Или знает? Пока бегала в пацанах — ей было не опасно. Ну, не опаснее, чем прочим: кто на пацанов смотрит? Эх, повременила бы подрастать, в такое-то время! А дядя Паша не всегда же рядом… Пёс, конечное дело, деловой: за хозяйку глотку перервёт и болты поотгрызает. А если тот будет при оружии?
— Ладно, доця, будет тебе пушка. Только обещай: на самый крайний случай… Ну, если уже убьют иначе, или это… ну…
Чёрт побери, вот задача — быть девке за отца: как таким писюхам такое объясняют? Но она, кажется, поняла. Тоже покраснела.
Дядя Паша дал ей тяжелющий плотный пакет, перевязанный верёвочкой.
— Это тебе за тот сон. Дома откроешь, успеется. Только одна открывай, а там тётя не тётя — как сама захочешь. И иди до дому, потом увидимся. Мне сейчас дело есть. А если за тобой такой дядя будет идти в сером пальто, так ты не трепыхайся, он досмотрит, чтоб ты дошла спокойненько, всё до дому донесла. А то ж я тебе без цуцыка твоего сказал придти сегодня.
Света дошла спокойненько, и открыла пакет одна, как учил дядя Паша. Там были деньги: пачка к пачке немецкие марки — столько, что глаза не верили. А главная тяжесть были монеты — золотые, конечно, и, судя по виду, ещё царские. Монет было тридцать штук, а марки Света несколько раз начинала считать и сбивалась: не на неделю жизни тут было, не на месяц, а лет на пять. Или десять. Она спрятала пачки получше. Ох, как жаль, что нельзя показать тёте Мусе: тётечка, не работайте больше, и так на всех хватит! Но тётя Муся не поймет, испугается, начнет допрашивать… Больше, Света чувствовала, вопросов ей никаких не выдержать. Да и тётя с ума сойдет. Дядя Паша такой один на свете, что всё понимает. Да и то чуть мозгами не двинулся. Нет, надо помалкивать. И тратить осторожно, потихонечку.
А то, ещё до войны, Света нашла как-то на улице двадцать пять рублей, так мама разве обрадовалась? Она не поверила, что Света нашла эту чёртову бумажку, плакала и била Свету по щекам, спрашивая, где взяла. А Света тогда ещё вообще ничего не воровала, даже конфет.
К зиме компания не то, что распалась, но виделись реже. Андрейка ходил в школу, Алёша — в гимназию, у обоих были свои какие-то интересы, драки, школьные пакости учителям. Конечно, в основном у Алёши. Андрейкой, говорила тетя Аня, учителя не могли нахвалиться. Такой способный мальчик, учится хорошо, и набожный. А Алёша вечно шалит, на него то и дело жалобы. Но когда Алёша передразнивал учителя румынского языка или рассказывал, что они вытворяли на уроке рисования — Света почему-то злилась. Раньше хоть было, о чем поговорить. А теперь, как маленький: тетрадки, уроки… Чистенький мальчик, как до войны. И даже ниже её ростом теперь. За Андрейку она радовалась, а Алёшу поддразнивала:
— А за уши вас дерут, когда нашкодите? А в угол ставят? А как по-румынски "примерный ученик"?
Алёша старался не сцепляться с этой ненормальной. Откуда только вредность взялась, ведь была хоть и девчонка, а свой парень. Он вообще-то приходил к Мише. Ну и к малышам, конечно. Эта тройка спелась наилучшим образом. Только к урокам Маня и Петрик были равнодушны, как и положено нормальным детям. И ничего бы из их занятий не вышло, если б не Миша. Он их всё-таки заставлял: и таблицу умножения, и задачи про бассейны. Вот кто был бы первый ученик в гимназии! Алёша диву давался: как может человек добровольно учить румынские слова, когда его не заставляют? Или ту же математику? А Мише, похоже, все равно было, что учить. Лишь бы носом в книжку. Или в тетрадку.
Хотя, если б не это — чем бы ему ещё заниматься? Так было все-таки дело. Учили же революционеры в царских тюрьмах иностранные языки! А у Миши тоже получалось. Анна принесла ему старый учебник французского языка, так Миша прогрыз его от корки до корки. Произнести не мог, а написать — пожалуйста. Хоть неправильные глаголы. И спрашивал у Алеши, как это сказать, и отрабатывал французское "р". И читал взахлеб: Сервантеса, или Дюма, или греческие мифы, или что угодно, только подавай. Если б у Анны не было такой массы книг дома — непонятно, чем бы он жил. После истории с Петриком Муся была уже ученая: думаешь, что дети могут жить на одном хлебе, ну не хлебе, а кукурузе и макухе… А они не могут. Им ещё что-то нужно, пускай самое глупое. Вроде Фили. Так что она уж не ругалась за то, что Миша жжёт свет вечерами, только головой качала:
— Что это ты чертишь?
— Это я, тетя Муся, родословные греческих богов разбираю. Ну, кто от кого произошёл. А всё равно не везде понятно. Что-то эти греки напутали.
— Ты бы глаза не портил все-таки. А то смотри, и зелёный весь, и не растёшь совсем… Как пошила штаны тетя Аня — так до сих пор с запасом.
Оба они вздыхали, и Муся притягивала к себе его умную голову, целовала, трепала по щекам. Это у них называлось "мурзиться". Мишу еще можно было приласкать бесцеремонно, как и малышей. А Свету — только когда сама подойдет. А то и фыркнуть может. Вымахала уже Мусе до уха, а в разум не приходит. Как кошка, дикая. А зарабатывает хорошо, просто удивительно, как ей удаётся. Муся уж волноваться начала. А спросишь — молчит или хохочет. Или окрысится:
— Я не ворую, если вы на это думаете! Но умею, если хотите знать! Только это невыгодно, так что не волнуйтесь.
И что скажешь? Без Светиных заработков они бы еще неизвестно, как протянули. Цены-то растут на все. Масло подсолнечное — и то сколько стоит… А всё-таки они сводят концы с концами, грех жаловаться. На Рождество не только угощение, а даже ёлочку купили со свечками. Яков любил, чтоб ёлочка. Только до войны её ставили к Новому году, но Муся знала: положено вообще-то к Рождеству.
Если б им сказали, что они и следующее Рождество будут встречать в оккупации — они б, наверно, не поверили. В ту зиму была сумасшедшая надежда, что вот-вот война переломится в нашу пользу. И слухи ходили, что немцев жмут на фронтах и газеты утратили победный тон. То есть не то, чтоб совсем утратили, но после советских газет и эти румынские все умели читать между строк. А уж когда грянул Сталинград — то в очередях уже не стеснялись шептаться. Вообще стали меньше бояться последнее время. А тут еще траур объявили, так не надо было и притворяться, что никто не знает.
В эти дни траура повесили нескольких человек: за листовки. Одного — совсем молодого парнишку, лет семнадцати. Он висел подбородком кверху, а на ноге застыла желтая сосулька мочи.
Так что Анна с Мусей, зная своих деточек, провели воспитательную работу. Чтоб никаких фокусов! Тем более, что говорили в очередях, будто на Ришельевской кто-то раскидал бумажные самолётики, ну как мальчишки на уроках делают. Ласточки из школьных тетрадок. И на тех самолётиках было написано печатными буквами: "Погнали гада от Сталинграда". Немцев, конечно, и дальше погонят, но перед уходом они лютовать начнут, и одна глупость может всех загубить. С каждого взяли по честному слову, даже со Светы.
А к лету уже все знали: гонят. Уже и в газетах были названия "временно оставленных" населённых пунктов. Румыны потихоньку убывали из города, всё больше становилось немцев. Не было уже такой торговли взахлеб, как в прошлом году. Но, только когда в город вошли части СС в черных мундирах, стало понятно, что прошлый год был еще румынской идиллией.
