— Ах, милая Катиш, о чем вы? Вы просто еще не пережили ту потерю, слишком мало времени прошло. Какая обитель, дорогая? Вам едва минуло восемнадцать. Впереди вся жизнь. Уверена, Анатоль не желал бы подобной участи для вас.

— Какая жизнь? — простонала в ответ Катиш. — Жить с этим грузом на плечах? Не могу! Его мать давеча была права — как мне жить, когда от него скоро останутся лишь кости?! Не могу!

— Ах, вот оно что, — протянула Марина, но золовка прервала ее:

— Нет! Ежели вы думаете, что это решение пришло ко мне после ее визита, то вы ошибаетесь. Я давно думаю над тем, еще с самого погребения брата. И быть может, Анатоль был бы против моих обетов, но теперь вам решать. Только вам! Отпустите меня! Нет мне тут покоя, нет!

Марина отняла руки из ладоней Катиш, отошла от нее и снова заняла место за столом, задумавшись над словами девушки, что не отрывала от нее внимательных глаз. Наконец, после затянувшегося молчания, Марина произнесла:

— Я дам свое позволение, Катерина Михайловна. Нет-нет, не спешите благодарить, — проговорила она, останавливая Катиш в ее порыве кинуться на колени пред невесткой и целовать руки. — У меня есть условие, и быть может, оно не придется вам по нраву. Вы молодая девушка, и я убеждена, что вам не место в обители с вашими страстями в душе. Время лечит любые раны, исцелит и ваши когда-нибудь, сотрет из памяти это горе, эту боль. И кто знает, что уготовано вам далее на жизненном пути? Быть может, ваше решение — всего лишь contemptu mundi еt fuga seculi [569], бегство от этого мира. Но это ваш выбор, и я не буду настаивать на своем, уважая его. Одно лишь условие — вы не примете послушание до вашего совершеннолетия. Вы поедете в монастырь трудницей [570], начнете путь в монашество с самых начал. И коли и по истечении этого срока, ваше желание принять постриг не ослабнет, я не буду препятствовать вам в этом.

Спустя несколько дней Марина отвезла Катиш в Нижний Новгород в Крестовоздвиженский монастырь, где когда-то сама искала покоя своей исстрадавшейся душе, оставила ее в тех стенах трудницей на три года, что должны были пройти до ее совершеннолетия. Та без сожаления рассталась с мирским платьем, облачившись в плат и простое платье, как и остальные трудницы и белицы, что жили в монастыре. На прощание они крепко обнялись, сами не ожидая друг от друга тех эмоций, что оно вызвало в их душах. Для Марины это расставание было словно последнее прощание с прошлыми днями, что когда-то были в ее жизни, обрывалась одна из последних нитей, что связывали ее с супругом.

— Храни вас Господь, Катерина, — прошептала Марина, обнимая золовку. Она каким-то шестым чувством знала, что та не переменит своего решения, что не покинет этих стен более, и по истечении установленного срока все же примет послушничество.

— Храни и вас с Элен Господь, Марина Александровна, — карие глаза, так похожие на глаза Анатоля, что оторопь брала, сейчас смотрели на Марину с пониманием и некой симпатией. — Я буду молить о вас Господа неустанно, молитесь и вы обо мне.

С тяжелым сердцем покидала монастырь Марина, размышляя о том, что она что-то упустила из вида, что-то, что помогло ей убедить Катиш не оставлять мирской жизни, не уходить от мира за эти стены.

— Не думай о том, — сказала ей тогда на прощание мудрая матушка, настоятельница монастыря. — Ежели Господь явит свою волю, кто таков человек идти супротив нее и сомневаться в истинности происходящего? Раз ей суждено идти эти путем, она им пойдет.

Марина понимала это, но все же легкая грусть сожаления о выборе золовки не покидала ее. Зато тетушки, которых Марина навестила перед отъездом в Завидово, приняли решение Катиш без какого-либо удивления.

— Знать, такова судьба, — тихо сказала одна, утирая слезы, навернувшиеся на глаза, а вторая промолчала, только гладила более часто свою собачку, слегка дергая ту за шерсть на загривке. Они расспросили Марину о погребении своего племянника, на котором они не смогли присутствовать по состоянию здоровья, жалостливо качая головами и то и дело вздыхая о его судьбе. Марина с горечью заметила, как старушки сдали в последнее время, как отразилась на них эта смерть и эта трагедия, что свершилась в их судьбе, и дала себе слово почаще навещать их, привезти дочь сюда, в этот небольшой дом с палисадником, сразу после Рождества.

С первым снегом в Завидово вернулся управляющий, привезший с собой многочисленные расходные книги со сведениями об остальных имениях и хозяйствах семьи Ворониных в других губерниях. Для него весть об уходе Катерины Михайловны из мирской жизни стала новостью и носила отличный характер, что для Марины.

— Что монастырь получит? Земли? Урожаями? — сразу же переспросил он хозяйку. Та недовольно взглянула на него.

— Мы еще не обговаривали с матушкой этот вопрос. Пока Катерина Михайловна трудницей ходит, будем в монастырь часть оброка с поместий, что по завещанию ей отошли, слать. А после эти земли монастырю отпишем и денежный взнос сделаем в той сумме, что в завещании оговорена. Это собственность Катерины Михайловны, а значит, ей и распоряжаться ими.

Василий Терентьевич покачал головой. По его лицу было видно, что ему жаль тех земель, в которые он столько лет вкладывал душу и свой труд, но такова была судьба многих владений дворян — они делились, переходя по наследству, либо как плата по долгам в другие руки.

Марина тем временем углубилась в книги, что привез управляющий, задавая ему то и дело вопросы. Щавелев удивлялся, как быстро схватывает эта маленькая женщина основы хозяйствования, как быстро вникает в самую суть. Вот и сейчас, водя пальчиком по графам с цифрами доходов и расходов одной из фабрик, она недовольно хмурилась, недовольная суммами долгов по выплатам за товар.

— Безобразие! Отчего ж такие суммы? Что не платят нам? Почти три четверти долга не оплачено?

— Требую-с, Марина Александровна, требую. Не платят. Нет, говорят, денег.

— А у нас их много что ли в долг товар отпускать так? Ну, ладно половина бы была. Три четверти!

— Грозил им уже. И судом, и тяжбой, не платят-с, — отвел глаза стыдливо в сторону управляющий. Ему самому было неприятно видеть такие цифры, но он человек подневольный все же, барин решал такие вопросы, а он лишь исполнял волю хозяина. Пусть иногда даже вразрез собственным мыслям.

— Только пугали? Не пугать надо! В суд подавайте, — отрезала Марина, и Щавелев поспешил заметить, что Анатоль Михайлович считал судебные тяжбы пустым и бестолковым делом, мол, больше денег на разбирательства уйдет, а товар не продадим.

— А сейчас мы его продаем? — язвительно спросила Марина. — Мы его дарим сейчас! В суд подавайте. На одного тяжбу повесим, другой трижды подумает прежде, чем с долгами тянуть.

Управляющий согласился с этим решением, в глубине души сожалея, что не настаивал на нем перед графом покойным. Быть может, и долги бы так не разрослись.

После, уже в самом конце разговора он поведал Марине о разногласиях, что возникли по южной границе Завидова, вернее, касательно мельницы и речи, на которой та стояла. Весной, выиграв тяжбу за наследство с побочным сыном предыдущего хозяина соседнего с Завидово имения, в наследство вступил племянник покойного и сразу принялся за дела поместья.

— Привез с собой нового управляющего. Курляндца, кажется. Тот вцепился во все дела, с которых можно денег взять, аки пес. Вот и до нас очередь дошла.

— До нас? Мы-то как связаны? — удивилась Марина.

— Мельница наша на Хладке стоит, а исток она берет в имении соседнем. Вот нынешний барин и решил, что может заставить нас платить за пользование речкой. Начало ведь она берет на его землях.

— Час от часу нелегче. Как это сложилось? Я думала, у нас договоренность с Милорадово. Мы мелем их муку бесплатно, а нам за это пользование рекой без всяких трудностей. Что с ней случилось, с договоренностью этой?