И Марина поехала на этот бал у великого князя Михаила Павловича, несмотря на то в душе ей хотелось в кои-то веки послать своего супруга к черту и уехать в деревню вместе с дочерью. Ее нервы были на пределе, и потому она заставила Агнешку накапать ей лауданума перед тем, как покинуть дом.

— Зусим розум потеряла! — нянечка обеспокоенно провела рукой по ее лбу, проверяя не в горячке ли та. — И куды тебя несет?

— Исправлять свои ошибки, — был холодный ответ.

Впервые Марина не ощущала никакой радости или приподнятого настроения от бала, такого великолепного, что его еще долго будут обсуждать после. К балу были свезены все цветы из Павловских и Ораниенбаумских оранжерей, на двухстах возах и пяти барках, которые вел особый пароход. Зато все во дворце цвело и благоухало, и такого обилия редких и многоценных растений редко случалось видеть.

В бальной зале, где и были расставлены эти купы цветов, исторгался прекрасный фонтан, который вместе с тысячью огнями отражался в бесчисленных зеркалах. Вдоль всех главных зал тянулся, лицом в сад, обширный, собственно на этот случай приделанный балкон, убранный цветами, коврами и фантастической иллюминацией — с чудесным видом на Царицын луг и Неву. Главная ужинная зала была убрана тоже с необыкновенным вкусом: царский стол под навесом больших деревьев и зеркал составлял обширный полукруг, которого вся внутренняя, обращенная к публике, сторона была убрана в несколько рядов цветами. Везде и во всех концах дома раздавалась музыка, которая гремела и в саду, открытом на этот день для публики и всего народа.

Но Марину ничуть не трогала эта красота. У нее слегка кружилась голова от действия лауданума, и она еле оттанцевала первые танцы, ощущая себя словно в каком-то тумане. Затем в этой толчее она все же разглядела князя Загорского. Он стоял на импровизированном балконе, рядом с ним были его дед и мать и дочь Соловьевы. Старшая женщина что-то говорила Сергею, положив сложенный веер на рукав его мундира, словно боялась, что он уйдет от нее, не дослушав. В такт своим словам она то и дело кивала головой, отчего эспри в ее прическе покачивалось вверх-вниз. Марине вдруг показалось это довольно смешным, она вдруг поняла, что сейчас расхохочется во весь голос, что было не позволительно в свете. Потому она быстро прошла в сад и постаралась найти укромный уголок, чтобы вдоволь отсмеяться. Ей удалось найти тихое местечко, где она была совсем одна, но вместо того, чтобы хохотать во весь голос, Марина вдруг расплакалась, прижимая ко рту кулак, чтобы ее не было слышно прогуливающейся в саду публике.

Он видел ее и только отстраненно кивнул. Будто она сама не понимает, что все кончено, к чему еще добивать ее своей вежливой отстраненностью? Уж лучше пусть будет холодность в глазах, чем вежливость. Тогда она будет знать, что он так же страдает, как она, и быть может, ей станет легче… О Боже, как задушить в себе желание снова приложить неимоверные усилия, чтобы увидеть любовь и нежность в его глазах, как было ранее? Как найти в себе силы отпустить его? Слаба она духом сделать это, слаба...

Позади Марины раздалось какое-то шуршание, и она быстро обернулась, надеясь в глубине души увидеть широкоплечую фигуру. Но это была хрупкая женская фигурка в светлом платье. Когда она подошла ближе в свет, падающий от иллюминации, Марина узнала в ней mademoiselle Соловьеву и похолодела — неужто она ныне станет свидетелем rendez-vous secret [411]? Она резко повернулась, чтобы уйти, но была тут же замечена mademoiselle Соловьевой, что испуганно вскликнула:

— Qui est là?

— Paix, mademoiselle, c'est moi, comtesse Voronina [412], — поспешила ответить Марина, заметив, как побледнела девушка. И тут же резко спросила. — Что вы здесь делаете? Одна? В темноте? Разве вы не знаете правил?

— Ах, я просто хотела побыть наедине со своими мыслями! — покраснела mademoiselle Соловьева, и уголки губ ее задрожали. Марина протянула ей платок, но та знаком показала, что он ей не нужен. — Merci, mais non. Не осуждайте меня, ваше сиятельство, я просто… просто… Все так неожиданно ныне, так удивительно, что я не нахожу себе места! Еще несколько месяцев назад я думала, что посвящу свою жизнь только одному жениху, к которому стремилась еще с отрочества — Господу нашему. Мы и с маменькой договорились, что ежели и во втором сезоне не будет предложения, то она отпустит меня в Свято-Покровский монастырь, что в нашей Рязанской губернии. Но этой весной появился он…

Марина почувствовала, как у нее задрожали колени. Это что за откровения такие? Они в роду у Голицыных? Сначала ей исповедовалась сама княгиня Голицына, ныне ее дальняя родственница.

— Мое дорогое дитя, — начала Марина, но mademoiselle Соловьева вдруг шагнула к ней и взяла е за руку, прижала к своей груди и быстро затараторила:

— Д-да, я понимаю, что так не принято, но выслушайте меня, ведь мне более некому рассказать, некому открыться! M-maman даже слушать не желает моих сомнений, считает, что поймав такую удачу за хвост, и сомневаться не стоит. Н-но я… я не знаю. Вы замужем уже довольно долго. Ваш супруг обожает вас, это известно всем. Ваш брак, он такой… такой… Скажите же мне, стоит ли мне бояться супружества? Стоит ли отринуть свои мысли о задуманном с отрочества и последовать велению сердца?

— Il y a de bons mariages, mais il n'y en a point de délicieux [413], — проговорила Марина. Ей хотелось уйти отсюда, от этого странного разговора. Что это — наивная юность или холодный расчет, с целью уколоть побольнее соперницу?

— Да-да, я знаю, но все же, — девушка вдруг словно вспомнила что-то сокровенное, и ее глаза затянулись поволокой. Заметив это, Марина едва подавила в себе порыв ударить ее по лицу со всей силы, чтобы стереть это блаженное выражение. — Он такой грозный, такой холодный. Иногда он пугает меня до полусмерти. А иногда, когда он улыбается, мое сердце вдруг скачет в груди как бешеное… И перспектива никогда не стать женой такого мужчины, как он, меня более не пугает так сильно. Ведь он тоже был в кружке polissons, как и ваш супруг. Простите мне мою откровенность, но верно ли, что из таких получаются самые лучшие мужья, как убеждает меня maman? Не сегодня-завтра он сделает мне предложение, как думает маменька, а я… я не знаю…

«Ступайте же в монастырь!» — хотелось крикнуть Марине ей в лицо, такое наивное и простодушное, что ее уже мутило от этой детской непосредственности, искусно разыгрываемой или реальной. Тут Марине действительно стало дурно, и она едва успела отвернуться от mademoiselle Соловьевой в сторону и упасть на колени в траву.

О Господи, думалось Марине, почему ты посылаешь мне эту слабость всякий раз в те моменты, когда не следует? Подумать только — такое унижение и перед кем? Перед этой девицей, которую Марина хотела ненавидеть всем сердцем.

— Voilà, — раздался через несколько мгновений тихий голос mademoiselle Соловьевой, и она вложила в пальцы Марины мокрый платок, что видимо, намочила в фонтане, к которому сбегала за это время. — Как вы, ваше сиятельство? Быть может, кликнуть кого?

Неподдельные забота и обеспокоенность, звучали в ее голосе, довели Марину до слез, и она снова расплакалась, прижимая ко рту платок, поданный рукой девушки.

— Ах, подите же прочь, mademoiselle! Оставьте меня одну! — тихо проговорила Марина, и в ответ тут же раздались легкие шаги и удаляющееся шуршание юбок. Спустя некоторое время mademoiselle Соловьева все же вернулась, но вернулась не одна.

— Ella se sent mal, fort mal [414], — раздался снова ее голос издалека.

Сильные руки подняли Марину с травы и прижали к крепкому телу, Марина же изо всех сил вцепилась пальцами в плечо, уткнулась лицом в мундир.

— Прости меня, милая, — тихо прошептал Анатоль. — Я не должен был привозить тебя сюда. Прости меня!