Став жрицей моды, Соня с головой окунулась в новую жизнь. Тафта, шифон, лен, шелк, плиссе, сборки, строчка — это был круг ее занятий, ее работа. Она научилась безошибочно определять стиль крупнейших модельеров мира, научилась ходить, кружиться, владеть своим телом и элегантно выглядеть в самых разных туалетах. Но чем роскошнее были дома и дворцы, в которые она входила своим летящим шагом, тем больше ее тянуло в родной дом, из которого несколько лет назад она задумала убежать. С какой радостью возвращалась она теперь в свою комнату над остерией, заставленную ящиками со спиртным и мешками с кофе.

Пока «Роллс-Ройс» мчал ее домой, она погрузилась в воспоминания о далеком детстве. Однажды, еще в первом классе, она отказалась написать слово «дом», потому что считала, что его у нее нет. Со временем она поняла, что заблуждалась. Она тогда и слово «мама» написать отказалась. Какая же она была глупенькая! Перед ее мысленным взором возникло материнское лицо, озаренное ласковой улыбкой. Видела ли Соня и в самом деле когда-нибудь улыбающуюся мать или только мечтала увидеть ее такой — на этот вопрос она не могла ответить, но как бы ей хотелось вернуть время вспять, чтобы другими глазами посмотреть на женщину, которую все называли синьорой Бамбиной.

С тех пор, как мать умерла, Соня многое стала понимать, во многом научилась разбираться. В первую очередь это относилось к работе, ее она выполняла с каким-то ожесточенным рвением и все равно никогда не была собой довольна до конца. «Надо чуть лучше», — подумала она как раз в тот момент, когда «Роллс-Ройс» остановился у тротуара перед входом в остерию.

Лидия Мантовани прощалась с последним гостем — Пиппо Мелесом.

— Вы ничего не сказали о моей любимице Соне, граф, — сказала она.

— Думаю, она недолго продержится в манекенщицах, — серьезно глядя на хозяйку, сказал гость.

— Почему?

— Потому что из нее получится великолепнейшая шлюха. Помяните мое слово, очень скоро все мы, мужчины, будем ползать у ее ног, — и чтобы его слова прозвучали весомее, добавил: — Да-да.

Февраль был на исходе, когда в размеренные будни миланской жизни ворвался шумный карнавал. Точно по воле фокусника, который вынимает из бездонного цилиндра бумажные цветы, носовые платки и белых голубей, город наполнился людьми в масках, разукрашенными повозками, смехом, оглушительной музыкой. Народ от души веселился на улицах, а в аристократических чопорных домах устраивались балы, рекой текло шампанское, поедались горы традиционных ванильных блинчиков.

В последний день карнавала открыл двери своего дворца и граф Манделли, созвав гостей на грандиозный маскарад «Борджиа и его двор». В идее воплощения исторических персонажей, которые в конце пятнадцатого — начале шестнадцатого века заставили своими кровавыми преступлениями и распущенностью содрогнуться от ужаса всю Италию, был определенный вызов, но карнавал — это такой момент свободы, когда исчезает грань между грехом и добродетелью и то и другое обретает подлинное величие.

Праздник был уже в полном разгаре, когда в зал вошли Соня и граф Пиппо Мелес.

— Его святейшество папа Александр VI Борджиа с дочерью светлейшей княгиней Лукрецией, — зычным голосом объявил верховный камерарий в наряде из серой парчи.

Взгляды гостей устремились на роскошно одетую пару, и в старинном зале воцарилась тишина. Все восхищенно разглядывали Соню, которая в великолепнейшем наряде эпохи Возрождения была красива какой-то неземной красотой.

— Здесь собрался сегодня цвет общества, — наклонившись к своей спутнице, зашептал граф Мелес. — Женщины завидуют тебе черной завистью, а мужчины, не задумываясь, продали бы душу дьяволу, чтобы только обладать тобой. Тебе лишь остается выбирать, так что не ошибись.

— В таком случае не отходите от меня далеко и подавайте мне знаки — стоит тратить время или не стоит.

Колдуя над маскарадным костюмом для обольстительной и развратной Лукреции, Лидия Мантовани ориентировалась на портрет работы Пинтуриккио, а некоторые детали позаимствовала у Лоренцо Лотто, также оставившего потомкам изображение этой знаменитой женщины. В результате появился на свет наряд из тяжелого бархата с золотым шитьем, в котором сочетались два цвета — темно-зеленый и ржаво-золотой. Распущенные медные волосы Сони украшала перевитая жемчугом лента.

Кто-то захлопал, и вдруг хлопки раздались со всех сторон. Разрозненные и нестройные, они, точно по мановению дирижера, обрели неожиданно строгий и торжественный ритм испанской паваны. Так присутствующие выразили свое восхищение Соней в ее наряде Лукреции Борджиа.

К Соне подошли хозяева дома — граф Манделли, а сегодня Никколо Макиавелли, и его жена, миниатюрная блондинка, хрупкая, как фарфоровая статуэтка. Она выбрала для себя роль Ванаццы де Катанеи, любовницы Родриго Борджиа (впоследствии ставшего папой Александром VI), родившей от него пятерых детей, из которых Лукреция и Чезаре обрели в веках печальную известность.

— Наконец-то я вас увидел! — сказал граф Манделли, наклоняясь к Сониной руке. — Пиппо столько рассказывал мне о вашей необыкновенной красоте.

— Добро пожаловать на наш бал-маскарад, — добавила графиня с французским акцентом и грустно посмотрела на Соню.

— Кто из нас двоих несчастней, — на ухо спросила хозяйку гостья, — Лукреция Борджиа или ее мать Ванацца де Катанеи?

— Тебя, по крайней мере, бог щедро наградил красотой, — рассмеявшись, ответила графиня, — а это уже много значит.

Соня с первого взгляда почувствовала в графине родственную душу. Что-то подсказывало ей, что эта женщина так же одинока, как и она сама.

— А вас, — Соня с восхищением посмотрела на хозяйку, — обаянием. Это не менее щедрый дар.

По рассказам Пиппо Соня знала, что графиня Манделли — дочь французского богача, крупнейшего производителя сыра в Провансе. Выйдя замуж за отпрыска древнего миланского рода, она помогла мужу своими миллиардами поправить пошатнувшееся финансовое положение. Старинный дворец на улице Джезу, где устраивался этот пышный прием, также был отреставрирован на деньги французского фабриканта.

— Дорогая Валери, немедленно представь меня своей обворожительной приятельнице, — ворвался неожиданно в разговор женщин низкий мужской голос, в котором звучала самоуверенная бесцеремонность.

Соня обернулась и увидела мужчину средних лет, плотного телосложения с густыми, тронутыми сединой волосами и с окладистой бородой. На костюм из тяжелого синего шелка был небрежно накинут меховой плащ.

— Онорио Савелли, — представила мужчину графиня, — или, если угодно, Леонардо да Винчи.

Она сделала в воздухе жест рукой, как бы обращая внимание на дорогой и изысканный наряд, а Соня в это время подумала, что фамилия Савелли имеет, кажется, отношение к сталелитейным заводам.

— Соблазнительная, порочная, таинственная, именно такой я и представлял тебя, Лукреция, — сказал Савелли. — Пусть эта темная ночь станет для нас ночью любви.

В игривой карнавальной шутке слышалась беззастенчивая настойчивость человека, привыкшего повелевать, и Соня растерялась. Повернувшись к графине Манделли, она выразительно посмотрела на нее, как бы прося у нее помощи.

— Онорио не хотел сказать ничего двусмысленного, — принялась оправдывать его Валери. — Просто он иногда забывает, что его шутки люди могут воспринимать всерьез.

— Я бы на вашем месте поостереглась шутить с членами семьи Борджиа, — войдя в роль Лукреции, заявила Соня с гордым видом. — Или вы забыли, что мы способны на все?

— Моя дочь права, — решив поддержать игру, вступил в разговор Пиппо Мелес. — Вам дорого обойдется ваша дерзость.

— Я жду приговора, — с легким поклоном сказал Савелли Соне. — Обещаю выполнить любое желание светлейшей Лукреции.

— Я хочу Мандрака, — спокойно заявила Соня.

— Это мой лучший жеребец, — упавшим голосом сказал Савелли.

— Именно поэтому я его и хочу, — твердо и сухо отчеканила Соня и вдруг, по-детски рассмеявшись, добавила совершенно другим тоном: — Это тоже была шутка, так что будем считать, что мы квиты, и забудем о вашем обещании.