Соня внимательно слушала разговор. Доктора Ости она знала всегда и всегда немножко побаивалась, потому что он засовывал ей глубоко в рот чайную ложку, и это было очень неприятно. Сейчас он тоже проделал эту процедуру, да еще и карманным фонариком посветил, чтобы было виднее.

— Скажи: а-а-а-а-а! — несколько раз повторил доктор.

Соня натужилась так, что стала вся красная, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Потом доктор Ости долго ее слушал, стучал по спине пальцами, сложенными молоточком, и, наконец, отойдя от кушетки, на которой она лежала, сел за белый металлический стол.

— Ваша дочь пережила что-то ужасное, — заключил наконец он.

Синьора Бамбина натянула на Соню платье и тоже подошла к столу. Доктор указал ей жестом на стул против себя. У него была красивая серебряная шевелюра, живые проницательные глаза, и хотя он почти никогда не улыбался, чувствовалось, что он человек добрый. В городке его уважали и верили ему безоговорочно.

— Вам лучше знать, — вздохнула синьора Бамбина.

— Значит, сами вы и понятия об этом не имеете? — с иронией в голосе спросил врач и уставился на синьору Бамбину, машинально поглаживая черную с проседью бороду. Под глазами у него были большие набрякшие мешки, а острый взгляд светлых глаз пронизывал насквозь.

— Ничего я не знаю.

Когда-то доктор Ости одним своим взглядом остановил целый отряд возбужденных смельчаков, ворвавшихся к нему в этот самый кабинет, чтобы призвать к ответу за сочувствие к дуче. Доктор Ости никогда не скрывал, что считает Муссолини порядочным человеком, ставшим жертвой предательства своих трусливых соратников. Они-то, по его мнению, и привели Италию к катастрофе. Было это 25 апреля 1945 года, в день, когда в Северной Италии поднялось национальное восстание. Расхрабрившиеся молодцы, которые просидели всю войну тише воды, ниже травы, а теперь вдруг загорелись священным огнем антифашизма, смущенно потупились под взглядом человека, приходившего в их дома по первому зову, лечившего их жен и детей.

Но смутить синьору Бамбину оказалось куда труднее. Она свято была предана своему долгу, долгу жены и матери, и готова была отстаивать честное имя семьи Бренна до последнего.

— А я убежден, что вы знаете, но не хотите говорить, — продолжая глядеть в упор на синьору Бамбину, сказал доктор Ости. — Я убедился в этом, еще когда был у вас дома: девочка металась в бреду, хотя никаких признаков болезни у нее не было.

— Если моя дочь и пережила что-то ужасное, мне об этом ничего не известно, — отрезала синьора Бамбина и тоже посмотрела на врача в упор.

Это был поединок двух людей с разными жизненными воззрениями, но одинаково убежденных в своей правоте и готовых отстаивать собственные принципы до конца.

— В таком случае, дорогая синьора, — сказал доктор, поглаживая Соню по голове, — больше ее ко мне не приводите.

— А что же мне делать? — не на шутку испугалась синьора Бамбина.

— Отвезите ее в Лурд. Может, тамошняя чудотворная Божья Матерь поверит вам, в отличие от меня, и пошлет девочке исцеление.

Тонино нервно прогуливался перед входом в остерию.

— Ну, что доктор сказал? — бросился он к жене.

— Сказал, ничего страшного, все пройдет само собой, — не моргнув глазом соврала синьора Бамбина.

— Если ничего страшного, почему же она не говорит?

— Из-за шока.

— Из-за чего?

— Из-за шока. Доктор сказал, она не говорит из-за страха, который пережила. Шок — это страх, сильный страх.

— Ты все ему рассказала?

— Ничего я ему не рассказала и никогда не расскажу! — твердо заявила синьора Бамбина.

— А если она на всю жизнь немой останется?

— Не останется, заговорит. Здоровье у нее, слава богу, крепкое.

— Может, ты и права, но только врачу, по-моему, надо правду говорить. Как же он иначе лечение назначит? — не совсем уверенно сказал Тонино, в очередной раз пасуя перед своей решительной женой.

Было очень жарко. Вентилятор — недавнее приобретение родителей — надсадно жужжал, не спасая ни от духоты, ни от полчищ мух. Синьора Бамбина сразу же направилась к кассе и села пересчитывать выручку, набравшуюся за время ее отсутствия. Соня, как обычно, устроилась на ступеньке с мелками и грифельной доской. Марио она не вспоминала. Она даже не обратила внимания, что он исчез, будто вообще никогда не существовал. По привычке она бросила взгляд на противоположную сторону улицы и увидела Лоредану. Та, расположившись на ступеньке кафе «Спорт», разрисовывала новенькими цветными карандашами картинку в альбоме для раскрашивания. Неожиданно для себя Соня почувствовала, как в ней нарастает беспричинная злость. Восхищение, с каким она всегда смотрела на «девочку напротив», превратилось в презрение, обожание — в ненависть. Молниеносно сорвавшись с места, она перебежала запретную полосу улицы и набросилась на Лоредану. Выхватив из ее рук альбом, она разорвала его на мелкие кусочки, а затем принялась топтать ногами новенькие красивые карандаши. Растерявшаяся Лоредана молча смотрела на свою обидчицу, но через несколько секунд пришла в себя и громко взмолилась:

— Мой альбом! Мои карандаши!

Толкнув ее с такой силой, что она упала на тротуар, Соня стремительно побежала обратно, а ей вслед несся оглушительный рев поверженной «девочки напротив».

Пришлось синьоре Бамбине возмещать «нанесенный ущерб» и просить прощения — такого унижения, как она выразилась, ей еще не приходилось испытать в жизни.

Мать Лореданы, казалось, не придала случившемуся никакого значения.

— Сегодня поссорились, завтра помирятся, — сказала она со своей обычной ласковой улыбкой, — на то они и дети.

Но синьора Бамбина была другого мнения.

— Пусть уж лучше сидят каждая на своей стороне, а то опять что-нибудь стрясется.

— Я хочу сделать тебе подарок, — услышала Соня голос отца.

С немым вопросом она подняла глаза и встретила нежный, любящий взгляд.

— Что скажешь насчет щеночка?

Сонины глаза загорелись, лицо озарила счастливая улыбка. Происходило что-то непонятное: родители не только не наказали ее за нехороший поступок, но готовы были даже наградить. Щенок — это не просто подарок, это мечта ее жизни!

— Скоро он будет у тебя, — пообещал отец, и в его голосе прозвучала такая уверенность, что Соня поверила: отец не шутит.

Что-то нежное прикоснулось к ее щеке, и от этого она проснулась. Открыв глаза, она увидела на постели маленького черного щеночка, который с опаской обнюхивал ее, шевеля своим мокрым носом.

— Ему всего три месяца, — объяснил отец, гордый тем, что выполнил обещание. — Это таксик. Нравится?

Соня кивнула.

— Ему надо имя придумать. Как ты его назовешь?

— Боби, — отчетливо и ясно произнесла Соня. — Я назову его Боби.

Учительница удовлетворенно оглядела сидящих перед ней первоклассников — девочек в белых халатиках и мальчиков в черных. Затем она спустилась с возвышения, на котором стояла кафедра, и, громко стуча каблуками-шпильками по каменному полу, направилась к доске.

Соня боготворила синьорину Аделе Кирико. Ей нравилась ее манера одеваться во все яркое, независимо от погоды, нравились ее красная помада и красный лак на длинных ногтях и даже запах одеколона и пудры. Соня считала учительницу настоящей красавицей и любовалась ее высокой грудью, тонкой талией, круглыми бедрами, втянутым животом, длинными и сильными ногами с мускулистыми икрами. Может быть, только лицо учительницы было не очень красивым, но зато живым и умным. Соня наслаждалась южными распевными интонациями ее голоса, когда она рассказывала интересные истории. Причем не только из книг, которые все когда-нибудь прочтут, а из своей личной жизни. Например, когда синьорина Кирико получила университетский диплом, она поехала работать в Реджо-Колабрия, где из окон школы было видно море. После уроков она с учениками шла на пляж. Там они вместе купались в теплой прозрачной воде. Соня никогда не видела море, поэтому относилась к нему примерно так же, как к сказочному дремучему лесу, где в заколдованном замке спит красавица принцесса, — иначе говоря, она и представить себе не могла, что море существует в действительности. Слушая рассказ учительницы, которая не только своими глазами видела бескрайнюю синюю гладь, но и купалась в нежных соленых волнах, Соня не сомневалась, что синьорина Кирико такое же сказочное существо, как Красная Шапочка, Белоснежка или Спящая красавица.