Мать Сони была полной противоположностью отцу. Большая, крепкая, с колючим характером, она подавляла всех вокруг, как готический собор. Ее жесткая решительность, граничащая с деспотизмом, больше подошла бы гарнизонному офицеру, чем женщине, да еще и по имени Бамбина, которое Сонина мать носила словно в насмешку.
Синьора Бамбина протирала стекло стенного шкафа, где хранилась хорошая посуда для праздничных случаев. Обычные тарелки и стаканы, которыми пользовались каждый день, держали на кухне, в маленьком буфете. На синьоре Бамбине было розовое шелковое платье в мелкий цветочек, серый и черный. Соня любила это платье больше всех остальных материнских вещей и жалела, что такая красота почти полностью закрыта фартуком. Женщина яростно терла стекло, и ее круглый, обтянутый фартуком живот трясся в такт ритмичным движениям руки. Соне неприятно было смотреть на этот подрагивающий живот. Она отвела глаза и увидела Марио, угольщика. Он постоянно торчал в остерии, и у него была мерзкая привычка щипать Соню за попку, когда она, зазевавшись, оказывалась поблизости от него. Соня считала, что он ее обижает, и даже пожаловалась однажды родителям в надежде, что те выставят из заведения этого отвратительного человека и запретят ему прикасаться к Соне. Но родители только посмеялись над ней.
— Да он шутит с тобой, — сказали они в один голос. — Если тебе так неприятно, держись от него подальше, да и все. Не будет же он за тобой бегать!
Из-за того, что родители не придали никакого значения ее словам, Соня стала еще больше бояться угольщика. Теперь она чувствовала себя перед ним совсем беззащитной, и с каждым днем в ней росло ощущение, что в Марио таится какая-то опасность. Угольщик был некрупный, как и отец, но от него исходила хищная волчья сила. Он был весь черный, черный с головы до ног, даже руки и ногти были у него черные от угольной пыли. Когда он смотрел на Соню, его черные глаза загорались, как две головешки, а большие черные усы плотоядно шевелились. Лавка Марио находилась рядом с их остерией, и Соня иногда со страхом заглядывала в ее темную открытую пасть, в глубине которой чернела гора угля, лежали дрова и разгуливали коты, которых становилось день ото дня все больше.
На этот раз Соня была начеку и направилась к двери по стенке, опустив глаза в пол. Она подумала, что, если не смотреть на угольщика, он ее не заметит. Но когда она почти уже дошла, сзади раздался звук, похожий на завывание мартовского кота. Соня невольно сжалась и оглянулась: Марио смеялся, сверкая белоснежными белыми зубами.
Не помня себя от страха, Соня проскочила в дверь и села на ступеньку; сердце колотилось так, точно вот-вот выпрыгнет из груди. Было еще только десять, но солнце уже пекло вовсю. От асфальта поднимался жар, и даже тент, натянутый над входом в остерию, не приносил облегчения. Соня наконец успокоилась, положила на колени грифельную доску и принялась рисовать.
Со звоном и скрежетом подошел зеленый трамвай из двух вагонов. После войны он снова стал курсировать из Милана в Горгонцолу четыре раза в день, и это вносило большое разнообразие в монотонную жизнь городка. Здесь, в Колоньо, трамвай останавливался точно напротив надписи «Ресторан «Сант-Антонио», укрепленной над входом в их остерию. Из трамвая, весело смеясь, вышли два вспотевших коммивояжера с видавшими виды чемоданами, за ними — женщина в трауре, она направилась в сторону кладбища. Последним сошел приходский священник. Он ездил в епископство по делам и, судя по его кислому, вытянутому лицу, вернулся ни с чем. Снова зазвенел звонок, трамвай уехал, улица опять погрузилась в летнюю дремоту. Тут появилась «девочка напротив». Соня так назвала ее, когда увидела в первый раз, и с тех пор иначе и не называла, хотя уже знала, что имя девочки — Лоредана, что ей, как и Соне, шесть лет и осенью обе они пойдут в школу. Соня с нетерпением ждала осени не потому, что начнет учиться, а потому, что сможет разговаривать с Лореданой — «девочкой напротив». Какое красивое имя, не то что Соня! Отец назвал ее в честь героини какого-то русского романа, где рассказывалось о преступлении и последовавшем за ним наказании.
Лоредана жила на другой стороне улицы, и Соне нравилось в ней абсолютно все. Во-первых, имя. Во-вторых, длинные белокурые, аккуратно расчесанные локоны. Они не шли ни в какое сравнение с прямыми рыжими Сониными патлами, которые мать по утрам стягивала на скорую руку резинкой. У «девочки напротив» была белая кожа, розовые пухленькие щеки, разноцветные, всегда тщательно выглаженные платья. А Соня — смуглая, скуластая. Глаза у нее слишком большие и какие-то желтые, нос длинный-предлинный, смотреть страшно.
«Девочка напротив», как и Соня, сидела на каменной ступеньке остерии, только другой, и надпись над ней была гораздо более шикарная: «Кафе «Спорт». Здесь собирались и допоздна играли в бильярд болельщики футбола и велосипедисты. Сейчас та сторона улицы была в тени, и Лоредана, наслаждаясь прохладой, наряжала свою любимую куклу. На пороге появилась мать Лореданы, тоже белокурая, очень красивая и приятная. На ней было голубое платье и босоножки на высоченной пробковой танкетке. Она нагнулась к дочери, ласково ей улыбнулась и протянула конфетку. У Сони тоже невольно растянулись в улыбке губы, и «девочка напротив», заметив это, улыбнулась ей в ответ. Соня смутилась и уставилась в свою грифельную доску, на которой красовалась церковка с кривой колокольней и в углу улыбающееся солнце с длинными-предлинными лучами.
Небо было все такое же синее и безоблачное, грифельная доска все так же лежала на коленях, но Соня вдруг почувствовала ужасную грусть, и к ее глазам подступили слезы. В уверенном взгляде голубых глаз, смотревших на нее всего какую-то долю секунды, Соня прочла самодовольство избалованной любовью маменькиной дочки и от этого еще острее почувствовала свое одиночество. Ей нестерпимо захотелось материнской нежности и ласки, но синьора Бамбина удивилась бы, если бы подслушала мысли Сони. Она была убеждена, что от сладкого портятся зубы, поэтому ей и в голову не приходило угощать дочь конфетами. Еще она была убеждена, что улыбаться направо и налево легкомысленно.
— Незачем все время зубы скалить, особенно с этой Лореданой, — любила повторять она. — Эта девочка напротив тебе не подруга.
— Почему? — допытывалась Соня.
— Потому что у нее мама нехорошая.
Соне очень хотелось поиграть с Лореданой, но мать она не смела ослушаться, поэтому девочки так и сидели по разные стороны улицы, перейти которую было все равно что нарушить границу.
Соня не понимала, чем мама Лореданы нехорошая. С ее точки зрения она была хорошей, очень даже хорошей: расчесывала каждый день локоны своей дочери, покупала ей нарядные платья, даже конфеты дарила. Правда, у Лореданы не было отца, об этом все в городке знали, но какое это имело значение? У Сони, например, отец был, но его как бы и не было — командовала в доме мать.
Вдруг Соня заплакала. Долго сдерживаемые слезы, точно вырвавшись на свободу, ручьем потекли по ее щекам. Как пружина, взвилась она с места, отчего грифельная доска упала с колен и раскололась пополам, пробежала через зал в кухню, где толстая, вся в поту синьора Джильда мешала что-то в дымящихся кастрюлях, толкнула закрытую дверь и влетела в прохладную полутьму подвала. Здесь терпко пахло вином, оно хранилось в больших бочках, стоящих вдоль потемневших от времени и сырости стен. Слезы заволакивали ей глаза, и она, не заметив стоявшие на полу бутылки, с разбегу о них споткнулась. Раздался звон, часть бутылок разбилась, и из них по всему подвалу раскатились свинцовые шарики, с помощью которых снимают винный камень с бутылок. Это была большая неприятность. Теперь Соню заставят собирать осколки и шарики, все до единого, а более нудной работы и представить себе нельзя.
Мысли о неизбежной работе подействовали на Соню успокаивающе. Она вытерла слезы, села перед одной из бочек на треногую табуретку и с трудом, обеими руками, повернула кран. Когда из него потекла тонкая струйка прохладной «Барберы», она подставила рот и сделала несколько глотков. Потом аккуратно закрыла кран и встала. На душе стало легко, плакать окончательно расхотелось, зато потянуло в сон. Ее привлек шум, доносившийся с улицы через щелевое оконце. Она подняла голову и залюбовалась сверкающими в солнечном луче нитями паутины, которые сплелись в ровный и очень изящный узор. Потом ее взгляд упал на сумку из мешковины. В ней отец разносил вино постоянным клиентам. Сумка была прямоугольной формы, с двумя ручками, прошитая изнутри конским волосом и совершенно необъятных размеров. Соня забралась в нее, как в домик, и свернулась калачиком. Было так уютно и покойно, что Соня даже засунула в рот большой палец и, посасывая его, постепенно погрузилась в легкий счастливый сон.
