—Нельзя же ее здесь оставлять, — с раздражением сказал Джеймс.

—Еще бы, конечно, нельзя, — кивнул Кони.

—Она наверняка поднимет тревогу.

—Еще бы, конечно, поднимет.

—Тебе не обязательно во всем со мной соглашаться, ты же это знаешь.

—Конечно же, знаю. Пекусь о своих зубах. Мне они как-то полюбились.

Джорджина, сгорбившись, сидела в кресле, которое она пододвинула к окнам, в задумчивости глядя на неспокойные моды Атлантики, окружающие «Мэйден Энн». Она услышана, как позади нее открылась дверь, затем звук шагов, однако ее интересовало, кто нарушил ее уединение. Не сказать, что это было ей не известно. Единственным, кто входил в каюту без стука, был Джеймс.

Однако она не разговаривала с Джеймсом Мэлори. С той ночи неделю назад, когда он внес ее на борт судна таким же способом, как когда-то вынес из одной английской таверны, не сказала ему и пары слов. И это унизительное обхождение было еще не самым худшим, что произошло той ночью. В тот момент, когда он увидел на палубе своего корабля двух ее братьев, он приказал вышвырнуть их за борт. И в довершение с немыслимой наглостью заявил им, прежде чем те были брошены в воду, что она решила отправиться с ним в плавание — словно они не видели кляпа у нее во рту или того, что он держал ее как какую-то багажную сумку.

Конечно, никто не потрудился сразу же сообщить ему, что делали на судне Дрю с Бойдом. Любой из его людей мог рассказать ему, что, если бы не братья, сидеть бы всей команде в трюме, а по палубе бы расхаживали матросы с «Нереуса», сейчас получившие свое сполна и высаженные на берег. Но судя по всему, ни у кого из них просто не хватало духу обратиться с этим к обезумевшему капитану. Хоть что-то просто обязан был сказать Конни, однако одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: он слишком увлечен наблюдением за развитием событий, чтобы допустить, чтобы все это закончилось банальным прояснением ситуации.

Возможно, Джеймсу сейчас уже стало очевидно, что в ту ночь вел он себя, как неблагодарная тварь. Если же еще он этого не понял, то не она ему станет это объяснять, она вообще с ним никогда не заговорит. Но этот поганец даже внимания не обращал.

— Дуем губки, а? — бросил он ей. — Восхитительно!

Коли уж мужчина награжден супругой, слава Богу, у него появляются маленькие радости.

Это причиняло ей боль, особенно тем, что она ни на миг не сомневалась, что именно этого он и добивался. Какие могли быть сомнения, если он ни разу не попытался склонить ее заговорить с ним, или поцапаться, или еще к чему-то.

Они делили одну каюту — она в гамаке, он в своей роскошной постели, и делали все, чтобы друг друга игнорировать. Он великолепно в этом преуспевал, она же, к ее неудовольствию, обнаружила, что, когда он был там, он был там. По меньшей мере, все ее чувства говорили ей об этом, поднимая внутри нее небольшой бунт всякий раз, как он оказывался рядом: зрение, обоняние, слух — все настраивалось на единую волну, а в памяти всплывали его прикосновения, то, каким он был на вкус.

Даже теперь, вопреки собственному нежеланию, Джорджина поймала себя на том, что искоса наблюдает за Джеймсом, видит, как он опускается за свой письменный стол. Казалось, он совершенно расслабился, словно был тут один, в то время как она, ощущая его присутствие, вся напряглась. Он не глядел в ее сторону, и она не поворачивалась к нему лицом. С тем же успехом ее бы могло и не быть в каюте. В сущности, ни за что на свете она бы не сумела объяснить, почему она там находится, хотя вполне в духе его поведения в ту ночь было вышвырнуть ее за борт вместе с ее братьями.

Она не задавала вопроса, зачем плывет вместе с ним. Для этого надо было к нему обратиться, а она бы скорее язык себе отрезала, чем прервала свое, как он его именовал, «надутое молчание». Даже если она при этом выглядела по-детски, что из этого? Разве это хуже того, что он вел себя как обезумевший хам, отличающийся к тому же пиратскими ухватками — ему ничего не стоило похитить человека или выбросить за борт?

— Не возражаешь, Джордж? То, что ты постоянно на меня смотришь, сказывается на моих чертовски расшатанных нервах.

Взгляд Джорджины вновь обратился к скучному виду, открывавшемуся из окна. Будь он трижды проклят, как это он заметил, что она скрытно наблюдает за ним?

—Это, знаешь ли, становится очень утомительным, — заметил он.

Она ничего не ответила.

—То, что ты дуешься.

Она ничего не сказала.

—Конечно, что можно ожидать от девицы, выросшей среди варваров.

А это сработало.

—Если ты имеешь в виду моих братьев...

—Я имею в виду всю твою гнусную страну.

—Любезные речи для человека из страны снобов.

—Лучше уж снобы, чем эти сорвиголовы, к тому же дурно воспитанные.

—Дурно воспитанные? — взвизгнула она, взлетев со своего кресла в приступе долго сдерживаемой ярости и мгновенно оказавшись на другом конце комнаты у его стола. — Это когда ты-то сам даже не удосужился «спасибо» сказать за спасение собственной жизни?

Он успел подняться, прежде чем она очутилась у стола, однако когда стал к ней приближаться, она попятилась не оттого, что ощутила реальную угрозу, а от подсознательного страха, что он ее сомнет.

—И кого же мне следовало благодарить? Этих неотесанных филистеров, которых ты именуешь своими родственниками? Тех, кто бросил меня в погреб, чтобы затем отправить на виселицу?

—Этим ты полностью обязан собственному рту! — выкрикнула она. — Но вне зависимости от того, заслуживал ты это или нет, то было дело рук Уоррена. А не Бойда и не Дрю. Они пошли против собственного брата, чтобы тебе помочь, прекрасно сознавая, что он до полусмерти их изобьет, если узнает об этом.

—Я не слабоумный, дитя мое. Нет необходимости рассказывать, что они сделали. Почему, на твой взгляд, я удержался от того, чтобы свернуть им шею?

—О, как это мило. И подумать только, я еще недоумевала, что здесь делаю. Мне следовало сообразить, что это лишь еще один удар по моим братьям, поскольку ты не имел возможности там остаться, чтобы причинить им еще какой-нибудь серьезный ущерб. Так ведь, а? Увезти меня с собой — прекрасная месть, тебе ведь известно, что братья от волнения с ума сойдут.

— Совершенно верно!

Она не обратила внимания, что краска залила его лицо и шею — явное свидетельство того, что ее догадка вдвое усилила его ярость и предопределила его ответ. Она услышала лишь ответ, прозвучавший погребальным звоном над ее последней надеждой, за которую — хотя бы в этом и не призналась — она цеплялась.

Именно боль толкнула ее на ответный укол:

—Что еще можно ожидать от английского лорда, карибского пирата!

—Мне неприятно тебе, ведьмочка, указывать, но это не синонимы.

—Для меня — синонимы! О, Господи, и подумать только — у меня должен быть от него ребенок.

—Черта с два! Пальцем больше к тебе не притронусь!

Она отступала назад, когда до него донеслось:

—Да тебе и не придется, тупица!

Джеймсу показалось, что его резанули ножом или что его в зад ударил бешеный мул, чего, как он подумал, в тот момент и заслуживал.

Однако его реакция Джорджину ни в малейшей мере не интересовала. Глубоко возмущенная, она вылетела за дверь, хлопнув ею, что помешало ей услышать некое хмыканье, вскоре превратившееся в довольное посмеивание.

Он нашел ее спустя полчаса на камбузе, где, имея в качестве слушателей Шона О'Шона и его помощников, она разражалась гневной тирадой в адрес мужчин вообще, и Джеймса Мэлори в честности. Учитывая, что, по слухам, их Джорджи, хотя и вновь одетая в штаны (на сей раз взятые взаймы), теперь капитанская супруга, они не были склонны отрицать что-либо, чем она желала с ними поделиться.

Несколько мгновений Джеймс слушал ее, прежде чем прервал, услышав, что его именуют упрямым ослом, безмозглым волом и кирпичной стеной, причем все говорилось на одном дыхании. Кирпичная стена? Какие же немыслимые сравнения выдумывают эти американцы.