Мэгги уставилась на нее как на идиотку. Ее примеру последовали Джек, Дора и Герман.

— Я повторяла это, пока она не стукнула меня, — выдавила Мэгги.

— Стукнула? — поразилась Элла.

— Я прыгала и прыгала, хотя видела, что сестра очень рассердилась. Но я не унималась, и тогда она подняла руку и огрела меня по спине, как раз на середине прыжка.

Мэгги кивнула и вышла из воды со странно довольным видом, словно наслаждаясь этими воспоминаниями.

— Расскажите нам о Роуз еще, — попросила Дора. Джек поспешил к Мэгги с полотенцем и тюбиком крема от загара.

— Она не слишком заботится о своей внешности. И об одежде тоже, — сообщила Мэгги, растягиваясь в шезлонге. Роуз. Роуз, стоящая перед зеркалом… Роуз, плюхающая тушь на ресницы и безмятежно идущая к двери, не замечая черных полумесяцев на щеках.

— О, мне бы хотелось познакомиться с ней, — захлопала в ладоши Дора.

— Пригласите ее сюда, — поддакнул Джек, обращаясь к Элле. — Уверен, что ваша внучка с удовольствием провела бы время с сестрой и бабушкой.

Мэгги понимала, что Джек прав. Элла была бы счастлива познакомиться с Роуз. Да и кто на ее месте не был бы счастлив? Но сама Мэгги не была уверена, что готова снова встретиться с Роуз, даже если бы та и согласна простить ее. С тех пор как Мэгги той ужасной ночью покинула Филадельфию, дела ее пошли на лад. Единственный раз в жизни она не была тенью Роуз, младшей сестрой — не слишком умной, не слишком способной, жалкой неудачницей, которую угораздило родиться хорошенькой в те времена, когда внешность окончательно перестала иметь значение. Ни Коринна, ни Чарлз не знали ее историю. Не имели понятия о ее злоключениях. Класс для отстающих в развитии. Все места работы, которую она бросала или ее увольняли. Все девочки, бывшие когда-то ее подругами. Дора, Герман и Джек не считали ее ни дурой, ни шлюхой. Они ею восхищались. Прислушивались к каждому ее слову. А Роуз приедет и все испортит!

«Пончики?» — спросит она тоном, предполагающим, что Мэгги не способна ни на что, кроме как продавать их. Комната для гостей в доме бабушки, чужая машина. Доброта чужих людей. Подачки. Из жалости или…

Мэгги снова открыла блокнот.

«Дорогая Роуз», — вывела ока еще раз и остановилась. Потому что не знала, как объяснить сестре. Что сказать.

«Это Мэгги, на случай, если ты не узнала почерк. Я во Флориде с нашей бабушкой. Ее зовут Элла Хирш, и она была…»

Господи, как же трудно! Ведь есть же слова для того, что она хотела сказать. Мэгги почти вспомнила главное слово, практически ощутила на языке, и это ощущение заставило ее сердце забиться совсем как на лекции в Принстоне, когда она сидела в заднем ряду и правильный ответ был готов сорваться с губ.

— Каким словом можно обозначить, когда кто-то хочет быть с кем-то, но не может из-за ссоры или чего-то в этом роде? — спросила она.

— Еврейское слово? — осведомился Джек.

— Кто тут собирается писать на идиш? — оживился Герман.

— Не идиш, — нетерпеливо отмахнулась Мэгги. — Такое слово… когда две родственницы или, скажем, подружки сердятся друг на друга из-за одной штуки и поэтому не видятся.

— «Отдаление» или «отчужденность», — сказал Льюис. Джек негодующе уставился на него, но Мэгги, казалось, этого не заметила.

— Спасибо, — кивнула она.

— Рад быть полезным в свои золотые годы, — слегка поклонился Льюис.

«Ее зовут Элла Хирш, и она отдалилась от нас», — написала Мэгги и проглядела текст. Дальше шло самое трудное. Но недаром она пожила в Принстоне, где научилась обращаться со словами, отбирая самые точные, как хорошая повариха выбирает лучшие яблоки из корзины, самого жирного цыпленка с витрины мясной лавки.

«Прости за то, что случилось прошлой зимой, — вывела она, решив, что это, вероятно, самый верный способ исправить содеянное. — И прости, что обидела тебя. Я хочу…»

Мэгги вновь перестала писать, чувствуя, что окружающие смотрят на нее словно на редкостное морское создание, попавшее в неволю, экзотическое животное в зоопарке, сумевшее освоить новый забавный трюк.

— А как сказать, если хочешь что-то исправить?

— Примирение, — тихо подсказала Элла, а потом произнесла еще раз, по буквам, и Мэгги, для полной уверенности, записала его дважды.

— О'кей, — кивнула Роуз, усаживаясь в свою машину на место пассажира. — О'кей, так ты клянешься и подтверждаешь под страхом ответственности за дачу ложных показаний в соответствии с кодексом законов штата Пенсильвания, что на этой свадьбе не будет ни души из «Льюис, Доммел и Феник»?

Для нее это условие было одним из самых важных. Из всех больных тем, которые она уже успела обсудить с Саймоном: погибшая мать, исчезнувшая сестра, невыносимая мачеха, — они пока не затронули мистера Джима Денверса. И теперь, на свадьбе бывших однокурсников Саймона, всего за несколько месяцев до их собственной, Роуз была исполнена решимости не выяснять отношения.

— Насколько мне известно, именно так, — кивнул Саймон, поправляя галстук и заводя двигатель.

— Насколько тебе известно, — повторила Роуз, поправила зеркало и, проверив макияж, принялась спешно растирать мазок тонального крема под правым глазом. — Значит, не придется остерегаться скейтбордов.

— Как, разве я не говорил? — спросил Саймон с невинным видом. — Дон Доммел упал со скейтборда, ударился головой и узрел Бога. И с тех пор медитирует. Каждый день, в обеденное время, мы занимаемся йогой. А секретарши обязаны отвечать по телефону «намаете».

— Все ты выдумываешь, — отмахнулась она.

— Роуз, — посоветовал Саймон, — расслабься. Это бракосочетание, а не бандитский налет. Успокойся.

Роуз принялась рыться в сумочке. Где же эта помада?! Саймону легко говорить! Не ему придется краснеть в случае чего. Теперь она поняла, почему Мэгги вечно щетинилась всеми иголками. Хорошо чувствовать себя защищенным, когда доспехи тебе дает должность или звание, все равно, адвокат ты, доктор или просто студент колледжа. А вот постоянно пытаться найти способ объяснить людям, кто ты такая, очень трудно, особенно если ты никак не вписываешься в одно из аккуратных гнездышек упорядоченного мира.

«Да, я начинающая актриса, а пока работаю официанткой». Или: «Когда-то я была адвокатом. Но последние десять месяцев выгуливаю собак».

— Все будет хорошо, Роуз, — заверил Саймон. — Просто порадуйся за моих друзей, выпей шампанского и потанцуй со мной.

— А про танцы ты не говорил, — испугалась Роуз, с тоской глядя на свои ноги, втиснутые в туфли на высоких каблуках, первые со времени ее дезертирства из «Льюис, Доммел и Феник». «Держись», — велела она себе. — Представляю, как там будет здорово, — улыбнулась она в полной уверенности, что все будет кошмарно.

Роуз не слишком уверенно чувствовала себя на подобных сборищах, и это было одной из причин ее страха перед собственной свадьбой. Слишком живы были в памяти подобные торжества, свадьбы, бат [44]— и бармицва в синагогах и загородных клубах, где она всегда чувствовала себя уродливой и неуклюжей дылдой и старалась забиться в угол, поближе к рубленой печени и сосискам в слоеном тесте, рассуждая, что здесь как можно меньше народу увидит ее, значит, никто не пригласит танцевать, и уж лучше она поест и посмотрит, как Мэгги выигрывает конкурс лимбо [45].

«И вот прошло много лет, у нее появился жених, но все осталось по-прежнему», — думала Роуз, следуя за Саймоном к воротам церкви, украшенным гигантскими букетами лилий и белыми атласными лентами. И никакой разницы, разве что вместо печени и сосисок будут салаты из сырых овощей и шампанское, и никто не станет танцевать лимбо.

Роуз поспешно поднесла к глазам программку.

— Невесту зовут Пенелопа?

— Собственно говоря, мы зовем ее Лоупи, — сказал Саймон.

— Лоупи. Точно.

— Я тебя кое с кем познакомлю, — небрежно добавил он, и не прошло и двух минут, как Роуз окружили Джеймс, Эйдан, Лесли и Хизер. Джеймс и Эйдан были когда-то однокашниками Саймона. Лесли работала в рекламе. Хизер заведовала отделом в «Мэйси». Обе были крошечными, хрупкими созданиями в льняных платьях прямого покроя (кремовое на Хизер и желтое на Лесли).