Она сделала ошибку, перебравшись сюда. Переезд во Флориду был идеей Аиры.

— Начать сначала, — повторял он, разложив брошюры по всему кухонному столу, и свет лампы, играя крохотными зайчиками, отражался от его лысины, золотых часов и обручального кольца. Элла почти не смотрела на блестящие фотоснимки: песчаные пляжи, прибой и пальмы, белые здания с лифтами, пандусами для инвалидных колясок и душами, опоясанными поручнями из нержавейки. Она думала только о том, что «Голден-Эйкрс» и дюжины подобных поселков для престарелых могут стать неплохим убежищем. Вернее, укрытием. Никаких бывших друзей и соседей, пристающих с разговорами на почте или в магазине. Которые, доброжелательно потрепав рукой по плечу, будут участливо спрашивать:

— Ну, как поживаете? Как держитесь? Сколько уже прошло?

Она была почти счастлива. Полна надежд, когда складывала вещи и закрывала мичиганский дом.

Она не знала. Не предполагала. Представить себе не могла, что центр и смысл поселка для престарелых — дети.

«Этого в брошюрах не было», — горько думала Элла. Каждая гостиная, в которую она входила, была забита снимками детей, внуков и правнуков.

«Моей дочери нравился этот фильм». «Мой сын купил точно такую же машину». «Моя внучка поступает в колледж». «Мой внук сказал, что этот сенатор — мошенник…»

Элла старалась не общаться с другими женщинами. И постоянно искала себе занятия. Приют для животных, больница, «Милзон-уилз», расстановка книг в библиотеке, оценка товаров в благотворительном магазинчике, колонка, которую она писала для еженедельной газеты поселка.

В это утро Элла сидела на кухне за чашкой чаю, любуясь отблесками солнца на кафельном полу и положив перед собой блокнот и ручку. Нужно закончить стихотворение, начатое на прошлой неделе. Не то чтобы она считала себя великой поэтессой, но Льюис Фелдман, редактор «Голден-Эйкрс газет», в отчаянии обратился к ней, когда штатная поэтесса сломала шейку бедра. Крайним сроком была среда, и Элла хотела освободить вторник для правки.

«Лишь потому, что я стара» — такой она придумала заголовок.

Лишь потому, что я стара,

И шаг не столь упруг,

И волосам седеть пора,

И сон — мой лучший друг…

Все. Больше она ничего не смогла выдавить.

«НЕ НЕВИДИМКА Я», — написала Элла большими прямыми буквами, но тут же все перечеркнула. Это была неправда. Она ощущала, что уже в шестьдесят ее перестали замечать, а последние восемнадцать лет она скользила по жизни легкой, никому не видимой тенью. Настоящие люди — молодые — смотрели сквозь нее. Кроме того, к слову «невидимка» очень трудно подобрать рифму. Может, лучше: «И все же, думаю, я что-то значу»? Так, пожалуй, попроще. Но какая рифма к «значу»? «Плачу»? «Сдачу»? «Удачу»?

«Еда на колесах» — благотворительная организация, члены которой развозят на автомобиле обеды в дома больных или престарелых.

Все-таки «плачу»! Самое подходящее слово. «Хоть по девической фигуре плачу»… Люди в «Голден-Эйкрс» оценят это по достоинству.

Особенно Дора, почти подруга, работавшая вместе с ней. Дора постоянно носила грацию и неизменно заказывала на десерт взбитые сливки.

— Семьдесят лет подряд я опасалась съесть лишний кусок, — твердила она, набивая рот горячей помадкой или творожным тортом. — Но теперь, когда моего Морти больше нет, какая разница?

«И уши есть, чтоб слышать звуки жизни», — вывела она. А вот это правда. Если не считать того, что, по правде говоря, звуками жизни в «Голден-Эйкрс» считались постоянный назойливый шум уличного движения, вой сирены «скорой» и люди, постоянно скандалившие друг с другом, потому что кто-то оставил вещи в общей сушилке в конце коридора или бросил пластиковые бутылки в контейнер с надписью «Только для стекла». Не слишком подходящая для поэзии тема.

«Я слышу мягкий рокот океана», — написала она вместо этого. «Смех детский на лесной поляне». «Мелодии улыбок, солнца, счастья».

Да, вот это вернее. Особенно насчет океана: «Голден-Эйкрс» всего в миле от побережья. Туда идет трамвай. Да, и насчет «мелодий улыбок, солнца, счастья». Льюису это должно понравиться. До «Голден-Эйкрс» Фелдман управлял сетью магазинов скобяных товаров в Ютике, штат Нью-Йорк. Но работа редактора, «газетное дело», как он это называл, нравилась ему куда больше. Элла не видела его без красного маркера за ухом, словно Льюис в любую минуту ожидал, что его позовут поправить заголовок или сократить пару строчек.

Элла захлопнула блокнот и глотнула чаю. Половина девятого, а солнце уже жарит.

Она встала, думая только о дне, ожидавшем ее, и о расстилавшейся впереди неделе, полной хлопот. Но неожиданно услышала то, о чем писала: детский смех. Суда по звукам — мальчики. До нее доносились их крики и шлепанье сандалий по полу коридора. Наверное, гоняются за крохотными проворными хамелеонами, привыкшими греться на карнизах окон. Мейвис Голд что-то говорила о приезде внуков. Скорее всего это они и есть.

— Поймал! Поймал! — возбужденно завопил один из мальчишек. Элла закрыла глаза. Следовало бы выйти и сказать, чтобы они не боялись. Что это хамелеонам следует опасаться неуклюжих потных мальчишеских ладоней и пальцев. Выйти и сказать, чтобы прекратили кричать, пока мистер Бер из квартиры 66 не вышел и не начал возмущаться.

Но Элла лишь отвернулась от окна и долго медлила, прежде чем заставить себя поднять жалюзи и взглянуть на мальчиков. Дети… при мысли о них сжималось сердце, хотя прошло более пятидесяти лет с тех пор, как ее дочь была ребенком, и более двадцати с тех пор, как она в последний раз видела внучек.

Сжав губы, Элла решительно направилась в ванную комнату. Этой дорогой она сегодня не пойдет. Не станет думать о дочери, которой нет, о внучках, которых она никогда не увидит, о жизни, отнятой у нее. Иссеченной так же радикально, как раковая опухоль. Не оставившей даже шрама, чтобы лелеять. Чтобы помнить.

Все чаще и чаще Роуз Феллер приходило в голову, что босс слегка тронулся.

Нет, она давно знала, что все считают своих боссов ненормальными. Ее друзья, скажем Эми, вечно жаловались на неразумные требования, грубое обращение, пьяные похлопывания по заду на корпоративных пикниках…

Но теперь, сидя в конференц-зале на общем собрании, стараниями Дона Доммела ставшем еженедельным пятничным ритуалом, Роуз снова осознала, что один из отцов-основателей не просто чудак или несколько эксцентричный господин, или какие еще там обтекаемые эпитеты обычно приберегаются для влиятельных людей или больших шишек, нет — он попросту рехнулся.

— Люди! — гремел этот великий человек, тыча кулаком в таблицу со сводным графиком дел, которые вела фирма. — НУЖНО работать ЕЩЕ ЛУЧШЕ! ЭТО ХОРОШО, но НЕ ПОТРЯСАЮЩЕ! А с такими талантами, которые работают в фирме, даже ПОТРЯСАЮЩЕ — СЛИШКОМ МАЛО. Изгоним понятия «СЕРОСТЬ» и «ПОСРЕДСТВЕННОСТЬ» и, подобно ОЛЛИ, БУДЕМ СТРЕМИТЬСЯ к совершенству!

— Да ну? — пробормотал сосед справа, тоже помощник адвоката, парень с мелко вьющимися рыжеватыми волосами, чья кожа, белая, как снятое молоко, была верным знаком того, что бедняга вырабатывал оплачиваемые часы, а следовательно, нечасто бывал на воздухе. Саймон Как-там-его…

Роуз пожала плечами и устало обмякла на стуле. Интересно, во многих адвокатских фирмах бывают подобные собрания? Сколько молодых адвокатов получают в качестве праздничных премий сделанные на заказ скейтборды с затейливо выведенным «ДОММЕЛ ЗАКОН» вместо полагающихся наличных? Сколько главных партнеров еженедельно кормят сотрудников речами, изобилующими спортивным жаргоном и метафорами, в сопровождении оглушительно гремящей из динамиков «Похоже, я могу летать»? И вообще — у многих ли фирм имеется что-то вроде собственного гимна? Вряд ли.

Роуз поморщилась.

— Кто такой этот Олли? Человек или вещь? — не унимался Саймон Как-там-его. Роуз снова пожала плечами в надежде, что пронизывающий взгляд Дона Доммела ее обойдет. Ей казалось, что Дон Доммел всегда был спортсменом. Пробежал трусцой через семидесятые, промчался через восьмидесятые и даже успел завершить несколько триатлонов, прежде чем очертя голову ринуться в отважный новый мир экстремальных видов спорта, увлекая за собой всю фирму. В какой-то момент, после своего пятидесятого дня рождения, он решил, что обычных тренировок, какими бы напряженными они ни были, все же недостаточно. Дон Доммел хотел быть не просто подтянутым, а нервным и угрюмым, решительным и хладнокровным. Желал быть пятидесятитрехлетним адвокатом на скейтборде. Дон Доммел, очевидно, не видел в этом особого противоречия.