— Последний раз был последним. Ты там тоже был.

— На твоей презентации. Ты с ней говорил.

— Она была пьяна. И я тоже.

— Она сказала что-нибудь запомнившееся?

— Не много. Я не знал, чего ждать, и, что бы она ни сказала, не был уверен, что смогу это перенести. В тот момент меня здорово встряхнуло. Никогда не видел ее такой пьяной. Мне показалось, ей нужна помощь. И думаю, она готова была попросить меня помочь. Конечно, мне не было интереса ей помогать. Один раз укушен, второй — мазохист, верно? Я уже знал ее — лучше некуда. Как только она меня бросила без объяснений, на середине работы над картиной, у меня шоры упали с глаз, да и пора было, черт возьми. Я увидел все, что она говорила и делала, в другом свете, Дэнни. Это все было… Но дело обернулось забавным образом. В ту ночь, ты помнишь, было полно народу, и надо было заниматься бизнесом. Я вроде как договорился с собой, что отвечу «нет», что бы она ни говорила. Но не могу отрицать, меня к ней тянуло. Я вообразил, что пока она станет проверять, может ли по-прежнему вертеть мною, я смогу выведать, что у нее на уме. Я твердил себе, что если она вздумает попытаться, я разберусь с ней, прежде чем отказать. Как-нибудь выжму из нее. Я не отказался бы от маленькой мести после того, через что она заставила меня пройти. Но она едва принялась за меня, как кто-то или что-то заставило ее передумать. Сомнение отразилось у нее на лице. Я знал ее достаточно хорошо, чтобы его уловить.

— Что заставило ее передумать? Кто-то, кого она увидела в галерее? Чего она хотела?

— Не знаю. Мы в ту минуту погрузились в разговор, остались наедине среди толпы, так сказать. И не думаю, что дело было в чьем-то присутствии, хотя могло быть и так. И не думаю, чтобы она пыталась преодолеть свою привычку использовать мужчин, или в какой-нибудь подобной романтике. И что она стала меня опасаться, тоже не думаю.

— Так в чем же дело?

Он осторожно вздохнул.

— По-моему, Рени понимала, что впуталась в дело не по своим силам. И, думаю, знала, что для того, кого она в это дело втянет, оно тоже окажется не по силам.

— Все равно кого?

— Все равно кого.

Я вспомнил креола с его подручными.

— Ты мог бы ее защитить. Физически, я хочу сказать.

Он покачал головой.

— Я не успел понять, к чему она ведет, как Рени свернула разговор.

— Ты, в сущности, и не хотел знать, что происходит.

— Верно.

— Но в определенных обстоятельствах, может, и попытался бы ей помочь?

— Может быть.

— Что если бы ее жизни грозила опасность, без объяснений?

Он кивнул.

— Я попытался бы ей помочь без объяснений.

— Можно ли сделать вывод, — осторожно предположил я, — что Рени, отказавшись от твоей помощи, возможно, спасла тебе жизнь?

— Именно так, — сказал он, не глядя на меня и продолжая задумчиво кивать, — и потеряла свою.

Я не стал высказывать мысль, что, хотя Джон, вероятно с готовностью спас бы жизнь Рени или даже отдал за нее свою жизнь, он предпочел бы умереть вместе с ней.

Он перестал кивать и поднял глаза, но не на меня. Его взгляд скользнул по полу студии к дальней стене, поднялся сквозь нерастаявшие струйки порохового дыма к пробитому пулями незаконченному портрету Рени Ноулс. Многочисленные пробоины доказывали, что Джону давно уже не удается задача очертить ее лицо.

— Дэнни; — тихо сказал он, — ты не подвезешь меня к винному магазину?

Джон получил свой виски. Я высадил его у студии и поехал через город на север, пока не оказался на берегу. Оттуда я свернул к западу, мимо Форта Мэйсон и Газовой бухты, мимо конторы начальника порта и яхтклуба Сан-Франциско, мимо Крисси Филд к въезду на мыс Форт. Ворота, перекрывавшие дорогу вдоль волнолома, были заперты. Надпись гласила: «Стоянка закрыта от заката до восхода». Ну что ж, не могли же власти предвидеть неожиданных ночных прозрений.

Или для властей невыносима мысль, что граждане часок погуляют по берегу, созерцая звезды? Смотреть, впрочем, особенно не на что. Орион, Бетельгейзе, Телец, Полярная, Медведицы и Млечный Путь, иной раз комета, раз в год метеоритный дождь Персеид, черные дыры, которых увидеть нельзя, но хочется верить, что они там, и всегда хватает спутников, чтобы напомнить астроному-любителю о необходимости избавиться от акций телекоммуникационной связи, как только он вернется домой.

Все идет к тому, что все пути спрямляются, кроме тех, что остаются в твоем мозгу, и которые, как тебе непременно объяснят, ведут прямиком к социопатии. Или так, или остается всего один, Большой Окольный Путь, по которому ты можешь гнать всю жизнь, который не дает тебе жить, — и результат получается тот же самый. Алкогольные испарения в твоем мозгу? Дыши глубже. Спутники в глазах? Закрой их. Наслаждайся звуком туманной сирены в свежем соленом воздухе. Не это ли называют когнитивным диссонансом?

Перепрыгнув забор, я вдоль ограды из старых якорных цепей пошел по волнолому с железными кольцами, походившими от разъевшей их ржавчины на окаменевшее дерево.

Было заполночь. Если верить объявлению, четверть мили Морского проезда принадлежали только мне. Мигал маяк Алькатраса. Движение по мосту Золотые Ворота в далекой вышине почти прекратилось; вопреки гулу сирены, только тонкие щупальца тумана плавали на фоне ртутной охры огоньков наверху. В темноте под ними монотонно и неумолимо рвались сквозь Ворота тонна за тонной беспокойной, взбаламученной соленой воды: свинцовой, божественной, вспыхивающей бриллиантами.

Чтобы прорваться сквозь узкий проход, вся вода, двигавшаяся на просторе водяной оболочки планеты, вынуждена увеличить скорость. Но именно в теснине этого Золотого Автопровода воды Тихого океана встречаются с пресными потоками рек Сан-Хоакин и Сакраменто. Столкновение этих и других сил образует стремнину, в которой прибой часто становится громадным.

Так было и этой ночью. Прибой грохотал. Фосфоресценция волн, высота волн, брызги волн, гребни волн — все стало мощным.

Тяжелые гребни, взрываясь от удара о волнолом, выбрасывали на высоту человеческого роста соленые брызги, заливавшие обе полосы Морского проезда. В этом и крылась истинная причина закрытия дороги. Администрации стоянки нет никакого дела до ваших прозрений. Она отвечает за вращение бюрократических колесиков, а не задушевное здоровье — чего нет, того нет.

Я мало знаю вещей на этой земле, которые заставляют человека забыть о своих тревогах так быстро, как вид и шум Тихого океана. Но на этот раз лекарство не помогало.

Я многое услышал за последние две недели о Рени Ноулс. Хотя она даже после смерти продолжала вызывать все новые романтические всплески в душе Джона Пленти, но, кажется и он, вместе со всеми прочими, пытался поставить меня перед фактом, что Рени Ноулс была из тех, кому нельзя доверять, кого нельзя даже любить, что в ней огромное честолюбие питалось почти полным отсутствием таланта. Хотя даже человечность можно рассматривать как фишку в лотерее талантов, может ли хоть какая-то человечность прорастать исключительно из жадности?

Была эта моральная позиция наивностью? Или простым ухищрением? Я не знал наверняка. Если теоретически стоять в стороне, когда побеждает мерзость, представляется трудным, то на практике это может оказаться опасным. И ухищрения, достойные Бартлеби [17], могут подвергнуться трудной проверке. Годы Вьетнама дают тому отличный пример. Я был не то чтобы совершенно безразличен к войне, по, безусловно, вел себя подобно Бартлеби по отношению к поддерживающим войну политикам и в результате неожиданно для себя и вправду оказался призван в армию. И не просто стал свидетелем разгрома, самого полного со времен первых месяцев Первой мировой, но и получил отличную возможность самому в нем погибнуть.

А теперь я запутался в синекдохе микроклимата мира Рени Ноулс, если мне позволено ввести подобную категорию прямо здесь, на берегу. Мир с мерзкой экологией, населенный почти исключительно людьми, с которыми мне не хотелось бы иметь ничего общего. Но становится все яснее, что если я не признаю, что оказался во что-то втянутым с той минуты, когда встретил эту женщину, то меня сомнет так же непреложно, как если б я вздумал пересекать автостраду, притворяясь, что на ней вовсе нет движения.