— Городской департамент полиции, и не будем забывать об Ираке. Неофициально, разумеется.

— А что они могут сделать?

Бодич передернул плечами:

— Очень немногое. За одним, добавлю, исключением.

— Ну? — нетерпеливо поторопила его Мисси.

— Вольные охотники.

Бодич навел взгляд прямо на меня, и остальные тоже обернулись ко мне.

— Ох-х, — вздохнул я. — Вольные охотники. Изумительно! Это что, компьютерная игра?

— Как бы не так. Профессионалы, которых постоянно нанимают, чтобы вернуть похищенные произведения искусства и антиквариат — я не о тех, которые за плату истребляют вредных животных. Но есть и другие любители, которые отслеживают такие контракты, чтобы выйти на охоту в одиночку.

— Любители, — тупо повторил я.

— На кого из них ты бы поставил, Дэнни?

— Гм… на любителей?

— Я тебя спрашиваю.

— Они очень неуклюжи. Это помогает?

— Профессионалы почти не совершают ошибок. Да, кстати. Ты сильно стукнул того парня?

Все смотрели на меня. Через минуту я ответил:

— Довольно сильно.

Бодич достал из чемоданчика полароидный снимок и протянул мне. Я старался не показывать его Мисси, но она все-таки заглянула и, ахнув, отшатнулась.

Освещение безжалостно выявляло все подробности. Уцелевшая одежда сплавилась с остатками кожи. Волос не осталось, сгорели не только брови и ресницы, но даже веки. Глазные яблоки сварились в глазницах. Уши, нос и губы сгорели. Слепой череп уставился на фотографа — и на нас.

Вокруг трупа валялись обгорелые обломки дерева, куски стула, ножки стола. Задохнулся он прежде, чем огонь до него добрался, или оставался в сознании?

В любом случае Торговец Машинами встретил ужасную смерть.

— Ну? — пожелал узнать Бодич.

— Может быть, и тот. Трудно сказать.

Я отодвинул от себя снимок.

— Он, конечно, доигрался до смерти, — равнодушно сказал Бодич.

— Видите там черное? — спросил я, помолчав.

Бодич заглянул в снимок, не касаясь его.

— В верхнем левом углу?

— Это его игрушечный пенис.

— Что? Дай мне посмотреть. — Мисси выхватила у меня снимок.

— Понятно.

Бодич едва заметно кивнул. Я задумался, когда ему в последний раз случалось удивляться на службе.

Мисси передала снимок Дэйву. Он взглянул на него, потом на нее. Оба кивнули. Дэйв вернул фотографию Бодичу.

— Если вы раздобудете приличный снимок этого парня, — сказал я, — попробуйте показать его Дэйву.

Бодич не стал увиливать.

— Если это был любитель, он, ручаюсь, не в первый раз терял груз.

— Зато в последний, — заметил я.

Бодич сделал заметку.

— Где-нибудь должен найтись тюремный снимок.

— Игрушечный пенис, — сказал Дэйв.

— Скандал, — сказала Мисси.

— Очаровательно, — сказал Бодич.

Студию Джон Пленти переделал из старого гаража на Портреро-хилл, пристроив в задней трети его чердачок вроде антресолей.

Иногда он разрешал загнать машину прямо внутрь. Но его «форд-эксплорер» с приводом 4x4, размером с мою квартиру, обычно захапывал себе все место для парковки. Иной раз по ночам, подвыпив, Джон включал фары «эксплорера», направляя их на портрет очередной светской бродяжки, над которым работал. Он сидел в водительском кресле, подхлестывая свое художественное восприятие квартой виски и рок-н-роллом, включенным на полную мощность. Час или два он сидел, играя в гляделки со своей работой сквозь ветровое стекло, и ненавидел себя.

Джон писал светские портреты, и писал хорошо. Он запрашивал высокую цену, каждый раз немного повышая ее по сравнению с прошлым, и завел привычку ворчать, как мала эта компенсация за портреты, которые обходятся ему дороже, чем владельцу. И Дориан Грей помог миловидной модели отказаться спать с Джоном, чтобы темная сторона его артистической натуры не отразилась на портрете, на котором модель представала тогда похожей на покойницу, от которой на полном серьезе шарахались зрители.

Танатос, смерть как философская идея, смерть как образ жизни, живая смерть, становилась темой портрета, а модель — последней метафорой, каркасом для идеи. Талант Джона особенно ярко разгорался от этой неудовлетворенности, которую многие назвали бы яростью, и эти портреты расхваливали те, кто способен был оценить, чего он в них достиг. Большинство клиентов, разумеется, просто бесились, хотя и остались без рогов. Иной раз кто-нибудь приобретал полотно, только чтобы иметь право его уничтожить. Это раздувало шумиху, и цены на работы Джона взлетали вверх.

Беда была в том, что перед Джоном, представлявшим, казалось, само воплощение гения — пусть второстепенного — Ренессанса, продававшегося то папе, то Медичи, эти женщины устоять не могли. Пусть второстепенный, он так близок, как большинству из них и не снилось, к некой стихийной силе, к подлинному творческому стимулу. Многие из них сознавали это, и действовали единственным способом, каким умели: они с ним спали. Точные, подробные, нежные, полные изысканной тонкости портреты тех, кто уступил ему, и сводили Джона с ума. Алкоголь, поглощавшийся в огромных количествах, добавлял масла в огонь.

Были и некоторые психологические факторы. Например, его отец сделал карьеру в морской пехоте и презирал сына, ставшего художником. Джон, чувствительный мальчик, все детские годы слушал, как отец пилит мать за то, что та защищала, и тем более развивала, яркий талант их единственного сына. Когда добродушный местный портретист, случайно оказавшийся гомосексуалистом, взял Джона к себе под крыло, давая ему уроки и материалы, бесплатно или за особую цену, трещина в семейной жизни внезапно превратилась в раскол. Отец Джона, серьезно и неподдельно стыдившийся компании, с которой водился Джон, пришел к странной, но навязчивой идее, что мальчик, которого он растил как своего, не мог быть — и в действительности не был — его плотью и кровью.

Простейшим побочным эффектом всего этого стало стремление Джона посредством сурового и редко нарушаемого режима остаться в свои пятьдесят три года в такой же форме, в какой его отец был в двадцать, когда выпрыгивал с плавучего танка на остров Иво Джима, неся на себе пятьдесят пять фунтов выкладки. Впрочем, возраст и выпивка брали свое.

Клиентам Джона ни к чему была картина без рамы. Поэтому рама Кестрела входила в цену покупки. «Портрет. Джон Пленти» гласили выставочные этикетки, а ниже и мельче шло: «с лакировкой, рамой, доставкой и размещением». Рамы бывали и простого багета, и со сложной резьбой; цены, которые запрашивали Джон или его агенты, основывались на моей оценке и эстетическом вкусе Джона. Нас обоих это устраивало. Прежде всего, если им не приходило в голову явиться в мастерскую и проинспектировать все в натуре, я мог не иметь дела с клиентами Джона, которые в большинстве своем были утомительны, избалованны и однообразны. Мне эти черты представлялись нежелательными, а вот Джону нравилось с ними спорить и даже издеваться над ними. Мне не было дела до его хищных забав, а мое скромное финансовое положение не касалось его. Уже много лет, в промежутках между щедрыми чеками и бутылками изысканных вин, мы оставались в каком-то смысле друзьями.

Когда я пришел стучаться в проржавевший фасад студии Джона, давно стемнело, и он был уже изрядно пьян.

Он приветствовал меня невнятным ворчанием и явственным запашком ружейного пороха. Закрывая дверь, Джон махнул мне на пару стульев в углу студии, а сам отправился за стаканом и льдом. Между стульями на низком столике, рядом с ополовиненной бутылкой «Джемисон», лежала коробка патронов и длинноствольный автоматический пистолет 25-го калибра. Вокруг на столе и под ним валялись гильзы. Одна залетела даже в стакан с виски и тускло поблескивала под кубиками льда.

На дальнем конце студии подвешенная к потолку лампочка бросала направленный луч на портрет без рамы, висящий на высоте человеческого роста на стене. Я подошел посмотреть. Картина располагалась в добрых пятидесяти футах от стула, с которого стрелял в нее Джон. Если он поставил себе целью обвести пунктиром пробоин милое нарисованное личико, то работа была выполнена на треть и выполнена неплохо. На портрете была Рени Ноулс.