Он прочистил горло, подавился и раскашлялся чуть не до рвоты.

— Сигарета…

Он ногой выудил из-под стола корзину для мусора и пнул ее в сторону.

— Старушка все уговаривает меня бросить курить. И бросить службу заодно. Это она насмотрелась «Коломбо» по телевизору. Ты смотришь телевизор, Кестрел?

Я игнорировал его вопросы.

Он игнорировал мое молчание.

— Этот парень, забыл, как его зовут, здорово играет Коломбо. Личность точно соответствует характеру. Тютелька в тютельку, как говорят профессионалы. Полностью входит в роль, даже играя в этих фильмах Вима Вендерса. Хотя он там чуть ли не ангел. — Бодич вытер губы грязным белым платком. — Но знаешь, это хороший пример объяснения, почему эти культурные метафоры так часто дают разгадку преступления. Возьмем «Коломбо». Ты смотришь фильмы — следишь за моей мыслью, Орешек? Слушай внимательно. Ты часто смотришь кино? В конце концов, рано или поздно ты обращаешься к дьяволу. Я прав? — обратился он к комнате. Комната ответила одобрительным шепотком. — А? Рано или поздно — дьявольщина. Рано или поздно тебе надоедают «Музыка Мира», мастурбация, романы Пола Остера и все такое, и ты обращаешься к настоящей классике. Это называется реверсионной терапией. А если не называется, так надо бы назвать. И вот он готов! Наш Коломбо — в дьявольщине! Парень что-то крадет. Плащ, обезоруживающе мрачные манеры, да хоть бы и сигару! Теперь он может претендовать на единство со своим образцом. Он описывает полный круг, пока не оказывается снова передо мной, прижав руки к щекам. — Неужто это я? Этот дьявольский тип. Французский актер?

— Шарль Ванель, — подсказал кто-то.

— А, да, — пискнул другой. — «Плата за страх».

— Никогда, — продолжал Бодич, — никогда Ванель не увидит, что творят его фильмы — не говоря о телешоу. Разве это справедливо? Он, может, умер в бреду абсента и героина, замученный собственным талантом, которому не нашлось применения, напевая слезливый дуэт с Ласточкой. Бульвар Монмартр? Приторный сиропчик. — Он раздавил подошвой свою сигарету. — Артисты страдают. А что оправдывает тебя? Не в том дело. Дело — культурно выражаясь… копни поглубже. Вот в чем дело. Тот, кто крадет роль, — мошенник. Нет вопросов. Если ты любишь достаточно сильно, Орешек, ты рождаешь правду. Вот какое дело. Вот что такое секс в нашей штаб-квартире. Никакого распутства. Только ради правды.

Он снова склонился надо мной. Багровые складки у него на шее блестели от пота.

— Окружной прокурор говорит: если ты признаешь насилие и убийство второй степени, мы не станем выставлять предумышленного с подготовкой орудия убийства, назовем это убийством по неосторожности. Сам я против. — Он философски пожал плечами. — Ты, должно быть, за. Отсутствие предварительного умысла и оружия — следовательно, отсутствие летальной инъекции. От двадцати пяти до пожизненного. Ко времени, когда ты выйдешь, твои пристрастия уже не будут ни для кого проблемой.

Улыбка его прочно покоилась на нижней челюсти, как лохань на скамье.

Я только смотрел на него. Неужели такое когда-нибудь с кем-нибудь случается наяву?

— Нет? — спросил Бодич. — Ничего не скажем? Напрасно ты отказался от адвоката. — Он зубами вытянул сигарету из пачки. — Дайте кто-нибудь спичку!

Кто-то дал ему спичку. Бодич затянулся.

— Нет, ни слова?

Он шумно выдохнул дым и сказал, ни к кому в особенности не обращаясь:

— Позвоните медэксперту, кто там дежурит. Скажите, пусть встречает нас внизу.

Ее загорелая кожа блестела на зимнем солнце. Неровно вздернутая верхняя губа открывала резец и мраморную десну цвета перележавшей ветчины. Во всем помещении блестела только сережка — вставленная в нежную мочку уха гранатовая бусина с тончайшей золотой оправой. Вторая сережка, как сказал мне Бодич, относилась к уликам.

— Мы нашли ее раздавленной и вдавленной в коврик у двери.

Он стоял, засунув руки в карманы так, что смялись борта пиджака. На груди пиджак оттопырился, открыв коричневую полоску наплечной кобуры.

— Тот, кто ее убил, тот ее и растоптал.

Так вот почему они отобрали мои ботинки. Бодич указал копчиком шариковой ручки и причмокнул губами:

— Эти маленькие, бусинки часто вылетают из оправ.

Сказав это, он взглянул на меня, но во взгляде вместо угрозы читалась только усталость. Он ведь всю ночь был на ногах. И все время пил кофе, так что теперь живот у него надулся, как коробка с консервированным супом. И ему не помешало бы побриться. Те волосы, что у него еще оставались, он отрастил до смешного длинными и зачесывал на арктической пустыне лысого черепа, так что они перечеркивали его вроде следов мигрирующих северных оленей. Он привычно поглаживал эти пряди. Его улыбка — редкая, но сейчас он улыбался — открывала зубы, передававшие все оттенки фильтра выкуренной сигареты.

— Одна маленькая золотая бусинка, застрявшая в подошве ботинка — и твоя задница у меня в руках.

Он отмерил на кончике ручки микроскопический кусочек.

— Не больше, чем членик у вши после обрезания.

Итак, я стоял в носках на холодном полу городского морга. Было четыре тридцать утра, Бодич упражнялся в язвительных преувеличениях, но я его почти не слышал. Доказательств против меня у него не было, а если он думал, что есть, меня это не касалось. Перед нами, под грубой простыней, скрывавшей все, кроме головы, лежал труп единственной женщины, которая за очень долгое время захотела меня коснуться.

— Ну, а не найдете вы крошечной бусинки, — рассеяно спросил я, — тогда что?

Он не пожелал этого даже обсуждать.

— Все равно ты первый подозреваемый.

В соседней комнате хлопнула дверь. Где-то еще дальше послышался крик, возможно из вытрезвителя новой городской тюрьмы в двух этажах над нами.

— Нечего сказать, Кестрел?

Сказать? Я смотрел на лицо Рени, искаженное смертью. Лампа дневного света над головой жужжала, как машинка для татуировки. За полотняной перегородкой на дальней стороне помещения упал на плиточный пол кусок мяса. Было холодно. В фильтрованный воздух пробивался невозможный запах кускового кокаина, подожженного газовой зажигалкой. В далеком туалете с приглушенным шумом спустили воду. Бледное зеленое покрывало цвета неспокойного моря стекало с чуть заметных выпуклостей ее бездыханного тела. Скрипнули петли. По радио прохрипел чей-то голос. У меня на одном носке дырка.

Ощущается отсутствие ее присутствия, ее лицо меняет цвет, послушное игре освещения. Я и прежде видал трупы. Судьба бросает кости, и то, в чем прежде хранились мысли и чувства, становится чем-то совсем другим. Это факт.

— И очень жаль, — сказал я вслух.

— Жалеть надо было прежде, чем ты от нее избавился, — предложил Бодич.

— Знаете, — устало сказал я, — вы уж слишком далеко зашли с этой дурацкой игрой.

Он заинтересованно навострил уши.

— Готов расколоться?

Она не была красива в смерти, но видно было, как хороша она могла быть в жизни. Из всех ее черт только волосы оставались живыми. Черные колечки, удачная стрижка, они блестели и так и просили их погладить.

— Разве я сказал это слово?

— Какое? Признание?

— Красивая.

— Ох, господи, Кестрел, она мертва. Так получается, когда кого-нибудь убиваешь. Они становятся мертвыми. И, на случай, если ты позабыл… — Бодич замолчал и стянул зеленую простыню, открыв мертвое тело до бедер.

Выпотрошенное.

— Такие разрезы обычно оставляет вскрытие, — безжалостно пояснил Бодич, наблюдая за моей реакцией, — но вскрытия еще не было.

Он снова накрыл ее.

Я не мог сдержать чувств, признаюсь. Я понимал, что в таких случаях нечего и стараться, но мне хотелось прийти в себя. Я должен был понять. Волны ощущений захлестывали меня. Я вел сражение. Я ведь в морге и прежде бывал. Мои родители умерли. Я вытащил из разбитой машины женщину, которая прожила еще пять минут. Я нашел три трупа в сгоревшем танке, они не одну неделю пролежали мертвыми в тропиках. В обоих случаях — их разделяли годы — радио продолжало играть. Машина, перевернутая, заливающая траву бензином, продолжала мигать поворотным сигналом. Белье, которое женщина везла из стирки, было разбросано по пустынному шоссе. Кобура на боку командира танка была расстегнута, и в ней виднелся уголок сигаретной пачки.