Словно предчувствуя, к чему это приведет, сообщает Али, Теодос неохотно согласился на эту меру. Он спорил, предпочитая рискнуть, полагаясь на выигранное время. Но Али указал ему, что они безоружны, лишены средств передвижения и остались почти без денег и что на них одежда рабов. От нищеты их отделяли только два перстня, но именно эти перстни мгновенно выдали бы их. Они не смели и пытаться обратить драгоценности в деньги или взятку, пока не оказались бы далеко от владений императрицы.

Как бы то ни было, Теодос не сумел предложить ничего лучше затеи Али. Оба были подменными гонцами, и на следующий день их ожидал обратный путь на юг, назад в Константинополь. Хуже того, всего в шестидесяти милях от Анхиала лежали трупы двух людей и прославленного жеребца, и дневной свет неизбежно открыл бы их армии наемных охотников.

Теодос против воли согласился на предложенную уловку. Али торопливо, не давая господину времени придумать новых возражений, разжевал дюжину семян. „Лучше я, чем господин“, — думал Али, запивая горькую кашицу жидким вином, которое давали рабам. Он хорошо знал, какую слабость вызывает hierba vomita, потому что бабушка не раз лечила его этим средством, и считал, что его господину необходимо сберечь силы на случай, если что-то пойдет не так. Семена немедленно вызвали у Али тяжелое недомогание. Теодоса серьезно встревожила такая сильная реакция, и Али, хотя не показывал вида, тоже испугался. Он, говоря современным языком, опасался передозировки. Прием семян вскоре заставил его корчиться на земле. Его постигла не только тяжелая рвота, как ожидалось, но и судороги. Возможно, рассуждал Али много позже, диктуя „Кодекс“, семена в Анхиале имели большую силу, чем в Самане, где он вырос.

В обязанности элитных кадров экскувиторов, или имперских легионеров, помимо поиска жертвы императрицы входило поддержание порядка среди отдыхающих гонцов. К суровому и мрачному представителю этой касты воинов обратился за помощью Теодос, скрывая благородную осанку заискивающими манерами. Он рассказал, что они с заболевшим Али принадлежат одному семейству из Константинополя. Если легионер должен был освободить от службы Али, что, очевидно, представлялось необходимым, то, может быть, он позволит и Теодосу задержаться, чтобы выхаживать товарища, пока тот не наберется сил для возвращения домой.

Экскувитор отказал. Согласившись, что Али выглядит негодным к тому, чтобы пробежать сто двадцать миль, он приказал приковать того к дереву на ночь или на неделю, если столько понадобится ему для выздоровления. Приказ был поспешно выполнен. Что до Теодоса, экскувитор уверенно признал его годным отправиться в Константинополь, как только рассветет, и отдал соответствующее распоряжение.

Легионер повернулся, чтобы уйти. Теодос, как с тоской вспоминает Али, всегда готовый на широкий жест в их детских играх в театр, решился на последнюю актерскую импровизацию. Однако он совершил при этом промах, забыв свое место. Он упал на одно колено, склонив голову, но положил руку на запястье экскувитора. Представитель Рима, признававшийся по всему цивилизованному миру живым воплощением абсолютной власти, не позволял себя коснуться. Экскувитор, развернувшись, обнажил меч и с ловкостью, отточенной целой жизнью, проведенной на войне, снес Теодосу голову с плеч».

— Боже мой! — вскрикнула Мисси и прижала ладонь к губам, чуть не расплескав стакан.

— Порази меня бог, — шепнул Дэйв.

«Смерть», — думал я.

На пленке слышался взволнованный ропот зала, в котором читала свою лекцию сержант Мэйсл. Но она предвидела действие своих слов на слушателей: дав им несколько секунд на выражение чувств, она закончила рассказ.

«Али описал этот момент сиракузскому писцу в мучительных подробностях. Корчась в пыли от судорог в животе, со скованными лодыжками, потрясенный Али видел, как его надежды на будущее гибнут в неверных тенях сторожевых костров. Экскувитор невозмутимо смотрел, как обезглавленное тело выплескивает остатки крови. Прожив половину жизни, Али отмечает, что у солдата, конечно, были свои проблемы, не касающиеся какого-то докучливого раба. Наверняка императрица грозила снести голову самому экскувитору, если Теодос, Али, Беллерофон, аметистовый перстень и его гранатовая копия, а возможно, даже кошель с золотом уйдут из ее рук. Такая ответственность может лишить человека сна, а тут какой-то раб смеет не только оспаривать его суждения, но еще и касаться его. Ну что ж, придется заплатить компенсацию хозяину. Столь мелкая помеха в исполнении долга в столь неподходящее время заслуживала лишь короткой расправы».

Мисси всхлипнула. По ее щекам катились слезы, и она рассеянно разглаживала складки пледа.

«Тело Теодоса еще содрогалось, — договаривал голос на пленке, — когда экскувитор вытер меч о тунику мертвого раба и, не оглядываясь, ушел, ногой откинув с дороги отрубленную голову.

Али никогда больше не видел этого экскувитора.

„О-тис“ — диктовал Али писцу тридцать лет спустя.

В ночь убийства Теодоса он повторял это снова и снова, хотя слезы и рвота мучили его до рассвета.

Последняя строка, которую продиктовал Али писцу в Сиракузах:

„Отис — Никто — Мой принц“».

— О боже мой, какая… Какая печальная история. Остановите запись. Пожалуйста, остановите запись!

У Мисси дрожали руки.

— Никаких проблем.

Бодич выключил магнитофон.

— Пленка закончилась.

С Мисси как рукой сняло грусть.

— Что? — вскричала она. — Не может быть! А что стало с перстнями?

Я впервые видел ее в таком возбуждении.

— Подождите, — поспешно добавила она, — не рассказывайте, подождите. Мне надо попудрить нос.

Она взмахнула рукой.

— Отвернитесь, отвернитесь!

Дэйв и лейтенант Бодич повернулись спинами.

— Лежи под одеялом, — приказала она мне, потом взяла свою косметичку, прошлепала в ванную и закрыла за собой дверь.

— Как самочувствие, Кестрел? — спросил Бодич, закуривая следующую сигарету.

Меня удивила такая заботливость. Но не успел я ответить, как Бодич, выдохнув клуб дыма, прибавил:

— Стоит мне задуматься об отставке, как в этом городе кого-нибудь убивают.

— Так общество дает понять, что нуждается в вас, — предположил Дэйв.

Бодпч невесело рассмеялся.

— В ту ночь ты провожал Рени Ноулс домой, Кестрел?

— Она знала эту историю, — догадался я, — и вы тоже.

Бодич коротко кивнул, но сказал:

— Ты говорил нам, она оставила ключи от машины в галерее?

— У Джеральда Ренквиста.

— Ты их больше никогда не видел?

— Его? Или ключи? Нет, в обоих случаях.

— Ты говорил, Рени Ноулс показала тебе машину на стоянке.

— Это верно. «БМВ». Она сказала, что машина похожа на ее, и, видимо, гордилась этим.

— Похожа на ее или была ее? Какого цвета?

— Может быть, черная? — я оглянулся на Дэйва. — Было темно.

Дэйв сказал:

— Та, что на Семидесятом причале, была черная.

— Черная подойдет, — согласился Бодич. — Я видел регистрацию. Что-нибудь еще? Как насчет окон?

— У той, что она показывала, окна были тонированные.

Дэйв кивнул.

— Совпадает.

Бодич достал связку ключей с дистанционной сигнализацией и показал мне.

— Узнаешь?

— Нет. Где вы их взяли?

— Ренквист отдал, когда мы его опрашивали.

— Так вы уже знали про ключи, когда говорили со мной?

— Конечно. Мы уже побеседовали с Джеральдом.

— Вот как. Так в чем дело?

Бодич фыркнул.

— Известие о смерти миссис Ноулс выбило его из колен. Он сам отдал ключи, мы и спросить не успели. Держал их в конверте. Пока мы с ним говорили, появился посыльный.

— Чтобы вернуть ключи Рени?

— Правильно.

— Да уж, это снимает с Джеральда всякие подозрения, нет?