У Северной развилки реки Плат-Ривер мы на одну ночь пристали к лагерю иммигрантов. Они лежали вокруг нескольких костров, разожженных в отрытых в земле углублениях, — мужчины, женщины и дети — на мешках с мукой и узлах с одеждой, не в силах устроить настоящий ночлег. Обувь на ногах у многих держалась лишь потому, что была привязана ремнями из сыромятной кожи.

— Что же станется с ними зимой? — спросил меня Гилберт.

Но я не мог ответить — было слишком тяжело произнести слово правды.

Мы с Гилбертом, как и другие члены нашей группы, предложили Святым столько еды, сколько могли выделить, и отдали им двух ослов — везти больных, ослабевших настолько, что идти они не могли. Обещали, что, как только доберемся до Долины Большого Соленого озера, вышлем им навстречу помощь. Утром, когда на востоке лишь забрезжила узкая полоска солнечного света, мы тронулись в путь. Каждый из нас решил добраться до Зайона как можно скорее. То был единственный шанс спасти этих людей.

Когда мы добрались до Большого Соленого озера, наши сердца распахнулись от чувства облегчения. За время нашего отсутствия город вырос, и, не явись мы сюда с неотложными новостями, мы остановились бы подивиться на достигнутый Зайоном прогресс. Но времени раздумывать и радоваться у нас не было. Мы с Гилбертом тотчас отправились домой, а Джозеф Янг поехал сразу же поговорить с отцом.

Что касается экспедиции с ручными повозками, здесь мой рассказ отличается от повествования моей дочери в опубликованном ею мемуаре. Когда Бригам услышал об опасностях, подстерегавших ни в чем не повинных иммигрантов, он затрясся от гнева. Он ругал тех людей — назначенных им представителей, неправильно истолковавших его слова. Разумеется, Пророк желал сделать эти экспедиции более экономичными, но он никогда не имел в виду рисковать хотя бы одной человеческой жизнью. Энн Элиза сомневается в искренности Пророка, утверждая, что Бригам с самого начала знал об опасностях и бедах, ожидавших иммигрантов. Это неправда, ибо я сам был свидетелем того, как в следующее же воскресенье в Табернакле Бригам говорил в своей проповеди, что каждый Святой Зайона должен сделать личный вклад в усилия по спасению новообращенных. Он резко критиковал людей, принявших от его имени столь безответственные решения. Он отрицал, что трудности и опасности, которым подвергаются иммигранты, суть испытания Господни. Он заявил, что все это, скорее, знак человеческой некомпетентности и равнодушия. Когда он произносил свою проповедь, шея его налилась кровью. Голос его раздавался — или так нам казалось — по всей Долине Большого Соленого озера. Невозможно отрицать искренность его гнева.

Мне следует прервать рассказ об иммигрантах с ручными повозками и описать свое возвращение домой. Разумеется, теперь мне надо было возвращаться в два дома: Лидия жила в Грейт-Солт-Лейке с Дайантой, а Элизабет — в Пейсоне, с Энн Элизой и Аароном, который за это время успел жениться на соседней девушке. Поскольку я приехал сначала в Грейт-Солт-Лейк, я в первую ночь после возвращения в Зайон остался со своей второй женой. Лидия приветствовала меня ласками, кормила вареным мясом, в доме было чисто, и постель была теплой. Всякий мужчина, долгое время живший в воздержании вдалеке от жены, знает, как желанно ее первое прикосновение при возвращении к ней.

Мне хотелось остаться с ней на весь день, на всю осень и на всю зиму, но я понимал, что должен ехать в Пейсон. У нас на Территории слово летит быстро. Не могло быть сомнений, что первая миссис Уэбб уже услышала новость о моем возвращении. Разлука для мужчины, конечно, столь же нелегкое дело, как и для женщины, и я понимал, что Лидия чувствовала себя вправе задержать мужа на несколько часов.

«Позволь мне немножко дольше притворяться, что ты весь принадлежишь мне одной», — вздыхала она. Эта просьба не была выражением эгоизма — всего лишь вздохом одинокого сердца. Мне было больно отказать ей. Я поцеловал свою жену на прощание и поехал прочь, чтобы увидеться со своей женой.

Возвращение домой в Пейсон было менее радостным. Разлука тяжело сказалась на миссис Уэбб. Я попытался утешить ее объятием, но, когда я поцеловал ее, ощутил едва различимое страдание в ее жестких, сухих губах.

— Как я скучал по тебе! — воскликнул я.

Мы с Гилбертом рассказали о бедственном положении иммигрантов и что нам необходимо сразу же вернуться, чтобы участвовать в их спасении. Тут моя былая нежность к миссис Уэбб возродилась и возросла, так как ее охватило глубокое сочувствие к ближнему.

— Бедные, бедные люди, — говорила она. — Возьмите им еды, и одеял, и всего, что им может понадобиться.

Она сразу же взялась за работу, готовя корзины с необходимыми для помощи новообращенным вещами. В ее обществе я обрел спокойствие и уверенность. Я хорошо спал в эту ночь рядом с ней.

Утром я стал готовиться к отъезду в Грейт-Солт-Лейк, чтобы помочь в спасении иммигрантов. Моя добрая первая жена сказала:

— Я буду печь хлеб до тех пор, пока не приедет последний из этих бедолаг.

Ее самоотверженный взгляд на вещи, возможно, объяснит, почему я был так огорчен неожиданным выкриком Энн Элизы:

— Ты обещал остаться!

Я попытался обнять девочку, но она вывернулась из моих рук. Теперь Энн Элизе уже исполнилось двенадцать лет. Загадочная завеса, окутывающая девочку на пороге созревания, уже опустилась. Слезы ее были слезами ребенка, гнев — гневом женщины. Должен признаться, я не знал, чем ее утешить.

— Я должен помочь этим людям, — объяснил я. — Они умрут, если мы им не поможем. Когда я вернусь, я вернусь навсегда. Обещаю.

Тут я совершил ошибку, в которой раскаиваюсь до сих пор. Я имел в виду совсем не такое возвращение, на какое надеялась Энн Элиза.

Когда пришло время отъезда, я попросил Элизабет пройти со мной к фургону. В дверях домика, по ту сторону огорода, стояла Энн Элиза, пристально следя за родителями. Не думаю, что она могла нас слышать, однако в своей книге она дословно передает наш разговор.

— Есть одна вещь, которую я хотел бы обсудить с тобой, прежде чем уеду, — сказал я.

— Так скажи мне.

— По поводу женитьбы.

Элизабет поморщилась, почти незаметно:

— Что такое?

— Есть одна женщина, из Ливерпуля, которая может оказаться среди иммигрантов.

— И что такое я должна узнать об этой женщине?

— Если я отыщу ее, я хотел бы…

Существуют ли на свете слова, труднее для мужа, чем эти?

— Если она сможет добраться до Зайона, мы, вероятно, захотим…

— Да?

Тут она поняла:

— Ох, Чонси, ты же только что вернулся домой!

— Ну да, я понимаю. Но этой женщине нужен будет дом. Если я отыщу ее, я привезу ее сюда и вы вдвоем сможете…

Элизабет подняла руку, чтобы остановить меня:

— Можешь ее взять.

— Элизабет, прошу тебя!

— Ты ее хочешь, и ты ее получишь. Тут не о чем больше говорить.

— Я хочу, чтобы ты ее узнала, чтобы ты ее одобрила.

— Я не хочу ее знать.

— Тогда я не могу на ней жениться.

— Ты можешь, и ты на ней женишься.

— Она может вообще не приехать. Я могу никогда ее больше не увидеть. Я только хотел обсудить такую возможность. Элизабет, как ты? С тобой все в порядке?

— У меня все прекрасно, — ответила она. — У меня все будет прекрасно.

Я попытался ее обнять, но она от меня отмахнулась.

Я вернулся в Грейт-Солт-Лейк с горечью в душе и успел пробыть там всего лишь полдня, как пришла первая группа мигрантов с ручными повозками. Это были первые переселенцы, отбывшие из Айова-Сити в июне, и теперь, в конце сентября, они на разбитых ногах, хромая, притащились в Зайон. Даже в районе ливерпульских доков не видел я столь трагического зрелища. Мужчины, у которых кожа волдырями сходила с ладоней. Женщины с волосами, вылезшими от недоедания. Младенцы, с трудом всасывающие в себя воздух пересохшими, посиневшими губами. Дети с глазами гоблинов, еле бредущие рядом. Эти люди прошли пешком более тысячи миль, перебрались через все реки и речушки между Миссисипи и хребтом Уосач. Им пришлось питаться травой и грязью, когда их запасы муки закончились.