После всего этого мы взошли на сцену, а Сатана не переставая скакал вокруг нас. Тот, кто скрывался за этой маской, горел неизбывным, долго сдерживаемым желанием плясать и перелетать с места на место, словно самый веселый из шмелей. Затем последовала целая цепь гостей, каждый из которых представлял ту или иную ветвь или секту христианской религии: квакер, методист, баптист, католик… Каждый представитель утверждал, что именно его путь есть единственно верный путь Христа. Они окружили нас, выкрикивая каждый свою позицию, и кричали до тех пор, пока какофония их голосов не оглушила нас, пока несколько человек не стали затыкать руками уши. С точки зрения драматического эффекта эта сцена, должна признаться, явилась главным моментом всего представления, ибо до меня дошло — почти в ту же секунду, — что в течение двух тысяч лет человечество утверждало: есть единственный путь к Богу — МОЙ!

А Сатана смеялся над этой войной мнений: «Видите, Человек попался в мою ловушку!» Хотя я не писатель, и этот мемуар — моя единственная попытка охватить жизнь словами, несмотря на недостаток умения и опыта, даже я предложила бы пересмотреть сценарий Сатаны.

После этого Апостолы обучали нас целому ряду паролей, необходимых для прохождения различных степеней в Священничестве по чину Мельхиседека, [81]а также довольно большому числу особых (порой щекотных) рукопожатий, которые должны были в Жизни после смерти показать, что мы действительно истинные Святые. Затем Сестра Сноу приблизилась к моему уху, прижав руку ковшиком ко рту, и прошептала: «Когда ты войдешь в Царствие Небесное, называй себя Сара, ибо это твое тайное имя и оно гарантирует тебе вход. Ты никому не должна открывать твое тайное имя, кроме твоего мужа в день вашего запечатления. В ином случае унеси его с собой в могилу. Ты поняла?» Я поворачивала это новое имя в уме и так и сяк: Сара! Поворачивала множество раз, гордясь библейским символизмом этого имени. Я поклялась себе изо всех сил беречь это имя всю свою жизнь, словно оно мое дитя и вся его жизнь зависит от моей о нем заботы.

Женщина рядом со мной была иссохшее, согбенное создание: всем было ясно, что ее тайное имя может потребоваться ей очень скоро. Сестра Сноу склонилась к ее уху.

— Не слышу тебя, дитя мое! — громко, словно каркнув, произнесла старуха.

Сестра Сноу попыталась снова донести свое сообщение до ее слуха, на этот раз погромче.

Мне послышалось — она опять произнесла имя «Сара», но ведь такое было просто невозможно! Я уверяла себя, что неправильно расслышала слова Сестры Сноу и что мне незачем беспокоиться. И тем не менее я всегда задавалась вопросом: не назвала ли Сестра Сноу эту старушку Сарой, да и всех остальных женщин тоже? И не окажется ли это тайное имя подпорченным, утратив свои небесные качества, если в Доме Облачений его дают каждой женщине без разбору? Как-то, после того как я вышла замуж за Бригама, я задала ему этот вопрос. Он густо покраснел и рассмеялся: «Господи боже мой, Энн Элиза, почему ты всегда склонна во всем видеть тайный сговор?»

За всем этим последовало почти двухчасовое изображение жизни Джозефа Смита, включая посещение его спальни ангелом Моронием, обнаружение золотых скрижалей и т. д. и т. п. Последним эпизодом было убийство Джозефа в тюремном доме Картиджа и блуждания Мормонов без пророка и вождя. Но как раз в тот момент, когда казалось, что все потеряно, на сцене появились Апостолы, загнали Сатану на подобающее ему место — в его огненную дыру и провозгласили Бригама Янга новым Пророком. Бригам Янг поведет Святых к Сиону и к Искуплению. В красных пустынях Америки они обретут Спасение.

Конец.

Или, во всяком случае, я так думала. Апостолы, игравшие самих себя, велели нам всем, встав в кружок, опуститься на колени и стали направлять нас в наших торжественных клятвах и заявлениях. Мы воздевали руки горе. Женщины клялись в абсолютной покорности своим мужьям. Мужчины клялись никогда не жениться без дозволения Церкви. Все вместе мы поклялись полностью подчиняться авторитету Церкви. Мы поклялись осуществить возмездие за гибель Джозефа Смита и защищать жизнь Бригама Янга, даже если потребуется пролить кровь. И под самый конец мы поклялись никогда не раскрывать тайн Церемонии Облачения. Наказанием за подобное деяние служит лишение человека внутренностей, а затем вырезание языка и сердца из тела провинившегося и их сожжение. Апостолы сообщали нам об этом наказании с такой угрозой и уверенностью в голосах, что каждая из нас затряслась от страха.

Наконец в три часа пополудни церемония закончилась. Пока другие рыдали, я просто сидела на скамье, обессилевшая и опустошенная, но совсем не так, как ожидала. За время моей болезни — я была совершенно убеждена в этом — я никогда еще не чувствовала, что так близка к могиле.

Ту ночь мы с мамой провели в доме Лидии. Я лежала в постели, не в силах заснуть, а рядом со мной спала мама. С каждым вдохом она издавала чуть слышный храп, и веки ее подергивались от сновидений. Я завидовала спокойствию ее души и крепости ее веры. Мне страстно хотелось знать то, что знает она, черпать в этом знании утешение и поддержку. Я все думала о своем долгом дне в Доме Облачений. Почему же я не такая, как другие Святые — все эти добрые люди с открытыми сердцами? Откуда у меня такой скептицизм? Я пыталась заснуть, но мои мысли метались в голове вместе с образами, увиденными во время Церемонии. Каждый раз, как я припоминала какую-нибудь подробность — Еву, с ее прекрасными волосами, или Сатану, прыгающего на одной ножке, — что-то во мне сопровождало эту деталь комментариями, которые не были ни чистосердечными, ни серьезными. «Почему у Евы парик из конского волоса? Вот уж не думала, что Сатана умеет плясать шотландскую джигу!» Я пришла к убеждению, что у меня злое сердце и что я одинока в своем злосчастье. Я скоро умру, заключила я, и во всем виновата я сама.

Через некоторое время я услышала, как отец и Лидия вошли в ее спальню наверху. Они говорили о выступлении Дайанты в школе. «Она может наизусть прочесть «Догматы Веры» от начала и до конца». Их голоса стали глуше, потом и вовсе затихли, и я услышала знакомый скрип кровати, вздох перьевого матраса, принявшего двух людей, слившихся в объятии в одно целое. А затем — ничего, полная усилий тишина, столь привычная в доме, где много жен.

Я встала и вышла из дому. Ночь стояла ясная, и дым-дерево [82]четким силуэтом выделялось на фоне забора. Из трубы дома густой дым столбом поднимался в прохладный воздух. Над Долиной черно высились горы, а достигшая трех четвертей луна набросила на все вокруг серебристую сеть. Я присела на пень у водяного насоса и посмотрела назад, на маленький дом Лидии. В ее комнате горела свеча; через некоторое время мой отец показался в окне. Он глядел на свою землю, на дома за пределами участка. Уверена: меня он не заметил, хотя от лунных лучей светилась моя ночная рубашка. Отец долго стоял у окна, будто на душе у него лежала какая-то тяжесть. Потом он смочил языком большой и указательный пальцы руки и невидимым мне жестом загасил свечу. Окно погасло. Теперь весь дом погрузился во тьму, и через некоторое время дым из трубы поредел, а затем и совсем растаял. Поэт мог бы вообразить, что мир окончил свое существование, если бы не ветерок, колебавший юные листочки дым-дерева.

Проснувшись утром, я обнаружила, что болезнь моя отступила. Никто так и не смог никоим образом этого объяснить, хотя многие пытались это сделать.

Вскоре после моего выздоровления я обрела своего первого поклонника. Финли Фри был впечатлительный молодой человек с художественными наклонностями, которому нравилось рисовать с меня наброски и делать эскизы в мамином саду. Между прочим, он оказался младшим братом одной из любимых жен Бригама, Эммелины, которая по большинству подсчетов шла под номером десять, хотя, по правде говоря, я полагаю, что тут придется сделать скидку на существование еще нескольких жен, на которых Бригам женился, но очень быстро оставил по причинам, о каких мы никогда не узнаем.