Когда впервые я услышала о рабском положении женщин Юты, я, как многие американцы, усомнилась в достоверности этих рассказов. Все эти истории о богохульствах, воспоминания об оскорблениях и злоупотреблениях и гнев отступников, критикующих свою церковь и тех, кто ее возглавляет, несомненно, были преувеличены или, во всяком случае, являлись отклонениями от нормы. Ведь в мое время я встречалась и находилась в переписке с некоторыми членами Церкви Иисуса Христа Святых Последних дней, иначе говоря — с Мормонами, и многие из них стояли неуклонно и твердо против рабства. Мои друзья-Мормоны производили на меня впечатление людей прямодушных и искренних, рациональных и хорошо информированных, людей, для которых образование и предпринимательство столь же важны, как и религиозный долг. Казалось, их величайшей страстью было стремление исповедовать свою веру в условиях свободы. По моему тогдашнему мнению, рассказы о нестерпимых унижениях в семьях никак не могли согласовываться с теми Святыми мормонской церкви, которых я знала как в лицо, так и по их письмам. Враждебность, которую Мормоны породили в столь многих людях — так мне тогда представлялось, — была вызвана всеобщим неведением об их обычаях и широко распространенным страхом перед их тайными ритуалами. Что касается меня, то я сама давно уже считаю, что нам, американцам, следовало бы дать Мормонам возможность исповедовать свою веру открыто и спокойно.

Однако вот уже довольно долгое время подобные истории все продолжают доноситься, словно злобный сирокко, из этого царства пустыни то от одной жены многоженца, то от другой, да и от многих джентльменов тоже. И каждая история подтверждает широко распространившееся впечатление о тяжком бремени брака для столь многих женщин Государства медоносных пчел. Неужели действительно возможно, что эти истории — правда?

Впервые я встретила миссис Бригам Янг в Бостоне в феврале нынешнего, 1874 года, когда она говорила о своей Судьбе с кафедры баптистского храма Тремонт-Темпл. Ее простой, без претензий, рассказ и свойственная ей от природы привлекательность заставили меня поверить, что она слишком мало выиграла и слишком много выстрадала, столь откровенно говоря о полигамии. Мне стало ясно, что она скорее предпочла бы жить в уединении со своими двумя сыновьями, чем вести жизнь крестоносицы, истицы, а теперь, с выходом этой книги, еще и писательницы. Ее жизнь — жизнь дочери, родившейся в полигамной семье, и жены в полигамном браке — заставила эту женщину испытать разнообразные варианты жестокого института многоженства, и она почувствовала себя обязанной открыть обществу, каков этот институт на самом деле. Мне также стало ясно, что у нее просто не оставалось выбора. Ее противостояние многоженству стало ее новой верой, его упразднение — спасением ее души.

Когда завершилась наша первая встреча и теперь, после того как я прочла ее мемуар, я пришла к убеждению, что многоженство должно потерпеть столь же сокрушительное поражение, какое десять лет тому назад потерпело рабство. И то и другое суть пережитки варварства. Мы были правы, победив в первую очередь рабство, теперь же нам следует нацелиться на его близнеца. Многие считают, что это проблема Мормонов, точно так же, как в течение многих лет рабство считалось проблемой южных штатов. На самом же деле это проблема, касающаяся всех нас — как граждан государства, как народа. Наша реакция на моральное и духовное порабощение женщин и детей Юты определит нашу собственную Судьбу на грядущие годы. Если в вас еще живы сомнения по поводу истинных унижений жены многоженца или ее детей, рекомендую вам прочесть следующую за сим повесть.

Я отыскал фамилию мистера Хебера между табличками дерматолога и ортопеда. Внутри, в приемной, мелькало нечто расплывчато-синее, поливавшее папоротники.

— Вы, видимо, Джордан. А я — Морин. Мистер Хебер сегодня немного запаздывает с делами — вы себе не представляете, что у нас тут в середине дня творится, после того как он в суде побывает, но я знаю: он по-настоящему рад, что вы позвонили. — Тут она замолчала. — Минуточку… Кто. Это. С вами?!

— Электра. Надеюсь, вы не против? Слишком жарко, чтобы ее в машине оставлять.

— Еще бы не жарко! — Она с легкостью гимнастки присела на корточки и поцеловала Электру в нос.

Мое первое впечатление от Морин — мормонская бабушка. Мысль эта была не такой уж приятной. Не то чтобы я испытывал активную неприязнь к мормонам, дело в том, что они испытывают активную неприязнь ко мне. Морин была высокая и крепкая, в ее ширококостности явственно виделась первопроходческая стать. Волосы она убирала наверх воздушной массой кудряшек — очевидный результат еженедельного посещения салона красоты. Вся ее одежда была ярко-синего цвета: широкие брюки, блузка в тон и вязаная накидка, застегивающаяся у горла.

— Мистер Хебер вряд ли надолго задержится, он уже заканчивает разговор по телефону. Как закончит, я в ту же минуту дам вам знать.

Она поспешила к своему столу, а я принялся листать журнал «Энсайн». [11]Понадобилось не более секунды, чтобы обнаружить в нем статью — я цитирую — «О преодолении однополого влечения». Прошу повращать глазами! Я сменил журнал на еженедельник «Ю. С. Уикли». Пока читал про голливудских каскадеров, Морин успела напечатать пять писем, принять семь сообщений и добраться до дна корзинки «Входящие».

— Обожемой, — произнесла она довольно усталым тоном. Тут огонек на телефонном пульте погас, и она снова взбодрилась. — Опля! Он положил трубку! Быстрей, пойдем к нему, пока он снова за нее не взялся.

Когда Морин вела меня по коридору, я сказал, что ее прическа хорошо смотрится.

— Спасибо, — ответила она, — я ее как раз сегодня утром сделала.

По ее улыбке можно было понять, что ей уже давно никто таких комплиментов не говорил. Роланд утверждает, что каждой женщине в жизни нужен хоть один гей: «Милый, ведь только мы даем себе труд заметить завивку!»

В конце коридора Морин бедром толкнула дверь в кабинет:

— А вот и мы!

Я знаю — это несправедливо, но мое первое впечатление о мистере Хебере — «Мормонский придурок!». А его первое впечатление обо мне, скорее всего, «Пропащий сын!», так что мы квиты. Ему, вероятно, лет семьдесят пять, на голове — сугроб белоснежных волос, а глаза водянистые — таким трудно довериться. На стене несколько фотографий: мистер Хебер в разных уголках мира кладет мяч для первого удара на гольфовом поле.

— Джордан Скотт, приятно познакомиться. Не могу выразить, как меня обрадовал ваш звонок. Удивил, да, но притом и обрадовал. — (Я извинился, что привел с собой Электру.) — Слишком жарко, чтобы оставлять ее в машине? Поверьте, я это понимаю. Моя жена нашего Йорки и на пять минут в вэне не оставит. А теперь, Джордан, прежде всего я хочу сказать вам, что мне очень жаль вашу маму. И папу. Я сожалею о случившемся. Если я хоть что-то могу сделать — я имею в виду, для вас, — надеюсь, вы дадите мне знать.

Я намерен избавить вас от моих мысленных комментариев, шедших боковой врезкой вдоль его текста, но вы, вероятно, уже догадались, что этот тип нравился мне все меньше и меньше.

— Вы не могли бы сказать мне, что все-таки будет с моей матерью? — спросил я.

— Бог ты мой, он сразу к делу — такие люди мне по душе. Ладненько, присаживайтесь. Как я понимаю, вы к нам прямо из тюрьмы. Скажите-ка мне, как вы ее находите?

— Очень расстроена. И растеряна. Кажется, она не понимает, что происходит.

— Я делаю все возможное, чтобы самому суметь в этом разобраться.

— В газете все правильно написали?

— Насколько я могу судить. Вот, взгляните на это. Только что доставили. — Он помахал папкой с бумагами. — Протокол баллистической экспертизы. На винчестере обнаружены ее не очень ясные отпечатки. Имеются и другие, но ее отпечатков очень много.