— Ну, несколько слов было сказано о том, что твоя вера не такая уж абсолютная.

Ах, какая это ошибка — говорить неправду!

— Моя вера? В этом дело? Да она меня вообще не знает, не так ли? Она ничего не знает о моей прекрасной семье, которую я оставил там, в Англии, из-за моей веры! Она ничего не знает о трудностях моего пути сюда, это же огромный океан — Атлантический, и он такой бурный бывает в декабре! Я приехал сюда без друзей, без связей, с одним только штукатурным мастерком и с моей верой. С моей честной верой. Так почему же эта девушка заговорила об искренности моей веры? Потому что у меня нет пятнадцати жен? В этом все дело? Неужели все и каждый здесь считают, что мужчина должен иметь свой личный гарем, чтобы доказать, что он — истинный Мормон? Если в этом дело, если такова причина, из-за которой опорочена моя репутация, тогда, я уверен, что-то можно предпринять, чтобы это исправить.

Если бы только на этом он закончил свою речь… Но я избавлю моего Читателя от второй фазы этой тирады. Монолог моего мужа завершился словами:

— Я люблю свою Церковь, и, если потребуется, я это докажу.

Как вам, вне всяких сомнений, известно, критика фальшивой набожности есть наилучший способ вызвать возмущение. Неискренний человек, если его таким образом провоцируют, должен доказать свою искренность. Тогда в нем говорит зверь — царапающийся, рычащий, помечающий свою территорию. Так я и объясняю последовавшие за тем действия Ди. Через несколько дней он объявил:

— Я повидал Сестру Мейв. Случилось так, что мы с ней одновременно оказались у жестянщика. Она расспрашивала о тебе.

— Прошу тебя, не надо так со мной поступать.

— Как поступать? Между прочим, ты говорила, она живет в Львином Доме?

— Да, наверху, седьмая дверь по левой стороне, и скажи ей, я передаю ей привет. И пока ты будешь там, почему бы тебе не заглянуть к дочерям Бригама? Я уверена: вся Большая Десятка покажется тебе привлекательной.

— Нет причин язвить, любовь моя. Мейв — привлекательная девушка, с этими ее колдовскими зелеными глазами, но вовсе не красавица в классическом смысле, а что ты сама-то скажешь?… Любовь моя, что не так? Куда же ты?

Я бросила мужа на обочине.

Всего лишь после нескольких месяцев нашего брака мы с мужем вступили в полосу постоянных битв. Он знал, чем меня помучить, и не упускал ни единой возможности повернуть нож в ране. «Я подумываю о том, чтобы взять вторую жену», — говорил он, этими словами разжигая во мне гнев. Ему, несомненно, доставляло удовольствие видеть, как я унижаю себя, впадая в ярость. Одна только угроза многоженства лишала меня спокойствия и довольства жизнью: уродливые отношения, которые оно несло с собой, вызывали во мне какой-то детский страх и смятение. В те дни я бывала много занята на репетициях готовившихся спектаклей нового сезона в театре Бригама, начало которого намечалось на октябрь. По мере того как приходил в упадок мой брак, я все сокращала и сокращала свое в них участие, снедаемая потрясениями в моей домашней жизни. К тому времени как театр перешел к генеральным репетициям премьеры нового сезона, я ушла из труппы, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Читатель, неужели тебе не ясно?! Вот этои есть многоженство! Не семейные портреты сорока человек, с едва поместившимися на снимке чистенькими, улыбающимися детьми и простыми, гордыми женами. До того как я вышла замуж за Ди, я была здравомыслящей, уверенной в себе молодой женщиной. Никакие слова мужчины не могли разрушить мое самоуважение. Мне было всего восемнадцать лет, но я уже противостояла самому Бригаму Янгу! Сейчас, всего за несколько месяцев, я превратилась в одно из тех жалких созданий, в женщину, которая вымаливает внимание собственного мужа и рыдает в одиночестве. Те, кто знает меня сегодня, не узнали бы меня в те дни. Мне — той, какой я стала тогда, — нечем было гордиться, но цель, с которой я пишу эту книгу, не была бы достигнута, если бы я рисовала себя как человека всегда сильного, всегда сопротивляющегося, всегда уверенного в правильности своего пути. Полигамия подрывает силы даже самых решительных.

Таково было жалостное состояние, в которое вверг меня мой муж, когда я обнаружила, что жду своего первого ребенка.

Я воздержусь от подробного изложения наших супружеских обид, продолжавшихся целых два года. Наши ссоры редко отличались по своему поводу одна от другой: Ди замечал какую-нибудь девушку, говорил о ее красоте и сообщал о том, как они вдвоем гуляли по центру города. Если бы только его неверное сердце было способно на более оригинальные поступки! Часто он упоминал о том, что провел время с Мейв, и меня более всего страшила вероятность, что она может стать моей Сестрой-женой. Я терпела все это два года, в течение которых моим единственным утешением, кроме мамы, были мои два сына: первый — Джеймс Эдуард, которого впоследствии я стала называть Эдди, чтобы избавиться от каких бы то ни было напоминаний о его отце и, в 1865 году, Лоренцо Леонард.

Во время моих недавних поездок по стране, когда с кафедры я рассказывала о своей жизни, часто какая-нибудь из слушательниц задавала мне вопрос: «Миссис Янг, как же вы вообще могли мириться с этим ужасным мистером Ди?»

Как, действительно? Я могла бы предложить множество резонов, хотя ни одного вдохновляющего или такого, какого мы обычно ждем от наших героинь. Я была молода. У меня было двое детей. Я не знала ни одной женщины, которая разошлась бы со своим мужем, и этот выбор был мне совершенно чужд. И последнее: мне никак не хотелось признать, что я оказалась не права. Эти «извинения» не оригинальны, но они отражают правду обо мне, возможно знакомую и другим. Мой Честный Читатель, если ты вглядишься в собственную душу, я верю, ты меня поймешь.

Теперь я сразу перейду к тому осеннему вечеру 1865 года, когда Ди прервал наш спокойный час в гостиной моей матери словами:

— Энн Элиза, милая, я говорил тебе, что встретил твою давнюю подругу Мейв?

Мальчики играли деревянными кубиками на ковре у моих ног. Я смотрела на их поблескивающие в свете лампы волосы, на головки, склоненные над домиком, который они строили. Джеймс, старший, показывал брату кубики разных размеров. Оба они были так чисты, так свободны от матримониальных мук! И мне стало грустно, что они не смогут всегда оставаться такими. Они вырастут в Дезерете… И вдруг передо мной встало видение: мои мальчики, уже юные мужчины, женятся на женщинах, беря одну за другой, поглощая их с ненасытной поспешностью, навязывая свою версию брачной тирании недостойным сердцам. Мои мальчики станут воплощением своего отца!

— Энн Элиза? Ты меня слышала? Я виделся с Мейв.

— Я тебя слышала.

— Ну, мне не хотелось бы тебя огорчать, но я решился и попросил ее выйти за меня замуж.

— И что она ответила?

— По правде говоря, я просил ее об этом уже не в первый раз. Я добивался ее много месяцев. Но я говорю тебе об этом сейчас, потому что на этот раз, ах, на этот раз — да, она сказала: «Я должна поговорить с Бригамом».

— Понятно. А если он даст ей разрешение?

— Мы поженимся как можно скорее.

— И где же она будет жить? Потому что сюда она не переедет.

— Да, видишь ли, время как раз очень удачное — лучше и быть не может. Мои жильцы съехали. Отправились в Сент-Джордж, Бог их благослови. Мой домик освободился. Он не так уж велик, и печка старая, и надо голову наклонять, когда по лестнице поднимаешься, но Мейв кажется мне девушкой, которая не придает значения таким вещам.

— Вовсе нет.

— Прошу тебя, не будь такой. Мейв никогда ни слова дурного о тебе не сказала. Она любит тебя, как сестру.

— А зачем ты мне все это говоришь?

— Ты, как всегда, торопишься, верно? Ну ладно. Мы оба знаем, что я не могу снова жениться без твоего одобрения. Так что я прошу тебя об этом. Вот, пожалуйста. После этого я больше никогда ни о чем просить не стану.