— Он в Нью-Йорке. Он печатает семь дней в неделю.
— Разумеется. Он трудолюбив, как же иначе? Как и вы сами. Но он же не может работать день и ночь. Чем он занимается, когда отправляет свой печатный станок спать? Он ест, беседует с друзьями, они пьют виски? Возможно, он говорит с ними о вас? Почему бы и нет? А теперь представьте себе, что он проводит свободное время — как бы мало его у него ни оставалось — не с друзьями из типографии, а с восемнадцатью другими женщинами. Так что, когда он не стоит у печатного станка, не надрывается над ящиками с литерами и всякими мелкими — как их там? — он нарезает на доли свое время, свою нежность, свои деньги и все остальное: одну девятнадцатую долю для каждой. Вы получите свою долю. И ваши будущие дети — свою. Одну девятнадцатую. То, что вам причитается по праву, будет вашим, но не более и не менее. А теперь скажите, мисс Ли, что принесет вам такое положение — счастье или страдание? И если бы кто-то из таких жен сказал вам, что это приносит счастье, возможно ли поверить, что это правда? Нельзя ли предположить, что ей велели солгать? Или — нельзя ли предположить, что она сама обманывается, убеждая себя, что это и есть счастье, когда на деле это может быть всем, чем угодно, только не счастьем? Да и почему бы ей не солгать? В любом случае ей ведь сказано, что ее страдания в супружеской жизни будут вознаграждены в Жизни Загробной. Ей было сказано, что она должна защищать эту систему вплоть до самой смерти. Ей было сказано, что Немормоны останутся на земле в день Воскрешения Мертвых. Так вот, если вы никогда не знали ничего другого, ничего, кроме таких утверждений, которые звучат столь невероятно фальшиво на ваш острый нью-йоркский слух, не представится ли вам абсолютно возможным заявить репортеру с Востока, что вы счастливы? Даже если вы не счастливы? Мисс Ли, не нужно задавать мне холодные, скептические вопросы. Во всяком случае, не тогда, когда я описываю мир, основанный на страхе, запугивании и антиздравомыслии.
Молодая женщина откинулась на спинку стула, весь задор и кичливость из нее словно улетучились.
— У меня остался один, последний вопрос.
— Пожалуйста.
— Если полигамия является религиозной практикой Мормонства, если это часть извечных мормонских верований, почему вам или кому бы то ни было еще могло понадобиться заставить этих людей отказаться от следования их вере? Разве, в соответствии с нашей конституцией, Мормоны не имеют права исповедовать свою религию, как им заблагорассудится?
— А если бы кто-то заявил: «Я верю в рабство, потому что о нем упоминается в Библии», вы бы вышли к нему и сказали: «Иди и применяй свою веру, как тебе заблагорассудится?» Я полагаю, что наша страна уже ответила на этот вопрос, и вполне твердо. Что-нибудь еще, мисс Ли?
Вскоре после этого мисс Ли удалилась, оставив меня в беспокойстве о том, какая же статья будет ожидать нас в Нью-Йорк-Сити.
В тот же вечер, но позднее, я с неспокойной душой сидела у окна. В кровати легонько посапывал Лоренцо. За оконными стеклами сыпала снежная крупа, уличные фонари горели густыми уродливо-желтыми пятнами на фоне тумана. Несмотря на то что я одержала победу в схватке с мисс Ли, встреча с ней оставила во мне неуверенность в избранном мною пути. Ко мне вернулся образ лежащего в руинах Храма в Нову — груды камней, колонны, ничего не поддерживающие, отколовшийся кусок крестильной купели. Неужели какая-либо секта, или вера, или любая человеческая группа заслуживает такой участи? Я была уверена в каждом слове, произнесенном мною с кафедры, я знала — все это правда. Разумеется, и Бригам, когда обращается к своим приверженцам, говорит то же самое. Он уверен в каждом своем слове и знает, что это правда. Как же примирить эти наши противоположные правды? Стерев с лица земли одну из них? Неужели это единственный путь? Я поворачивала в уме этот вопрос и так и сяк, изо всех сил стараясь рассмотреть его с обоих концов, учесть все за и против, и в результате сильно встревожилась. Что, если руины Храма были символом вовсе не Судьбы Мормонства, а моей собственной Судьбы? Если одна сторона права, а другая — нет, как могу я быть так уверена во всем том, что знаю я? Совершенно неизбежно, что мы оба можем быть правы и оба — не правы, или это неверно? Этот вопрос был круглый, словно металлический обруч: можно водить по нему пальцем, круг за кругом, снова и снова, но так и не добраться до конца. Я возилась с этой мыслью очень долго, утрачивая ясное понимание собственных взглядов, пока ранние лучи солнца не пробились сквозь туман и улицы не озарились великодушием дневного света.
Настало время одеваться, и как раз, когда я направилась будить Лоренцо, в мою дверь постучал майор Понд:
— Миссис Янг?… Миссис Янг?
— Что такое?
— Простите, что беспокою вас так рано, но у меня есть кое-что, на что вам надо взглянуть.
Характер сложившейся ситуации ясно читался в глазах майора. Он вручил мне утреннюю газету. Статью опубликовала «Санди таймс». Автор был обозначен просто как «Специальный Корреспондент». Она начиналась с вполне доброжелательного описания моих лекций в Иллинойсе и Айове и с общей оценки моей внешности. Однако очень скоро сей скрытный автор приступил к атаке:
Теперь я обращусь к той части моей корреспонденции, которая, несомненно, более всего заинтересует читателя. Миссис 19, как и другие дамы-лекторы, нанимает агента, кто договаривается о расписании лекций и путешествует с нею бок о бок.
В большинстве случаев это пожилые, умудренные джентльмены с грубоватыми манерами, но в то же время весьма деловые, способные уладить любые проблемы, которые могут возникнуть на их пути. Однако Миссис 19 выбрала себе в качестве делового партнера жизнерадостного и учтивого военного по имени майор Понд. Репутация Понда начинается с его внешних черт: отличного твердого подбородка, прекрасного носа и зубов, белых, словно фарфор. Говорит он элегантно, с великой силой убеждения, и ходят слухи о его недюжинной физической силе — это можно провидеть даже через его ловко сидящую военную форму, что, как стало известно вашему корреспонденту, заставило не одну женщину лишиться сознания. Когда наша пара посетила Блумингтон, что в Айове, и остановилась в самом роскошном из отелей города, многие постояльцы и горничные отеля обратили внимание на необычайную близость между майором и Миссис 19, этакую интимность, чтобы понять которую вряд ли требуются дальнейшие объяснения.
Мне незачем было читать дальше. Я не хуже других сознавала, что люди, приходившие послушать мои лекции, люди, вознаграждавшие меня аплодисментами и одобрением, редакторы газет, тратившие чернила на поддержку моего дела, поступали так потому, что видели во мне скромную, достойную женщину. Если бы они решили, что я настолько же прелюбодейка, насколько был прелюбодеем мой муж, мое послание им затерялось бы в тумане грязных сплетен.
Как мне описать этот день? Даже теперь, уже написав так много страниц, я чувствую себя неспособной обрисовать первые одинокие часы после той атаки. Я заставила себя одеться и поехала в контору мистера Редпата. Видел ли мой новый патрон сегодняшние новости? Конечно, как и б о льшая часть Бостона, насколько он может себе представить. Несколько наведенных им справок подтвердили мои еще б о льшие опасения: телеграф разнес эту новость по всем, даже самым мелким, газетным редакциям страны. Любой человек, заинтересовавшийся моей историей или страданиями женщин Юты, к полудню уже услышал эту сплетню. Я представляла себе Бригама в его кабинете в Доме-Улье, в тесном окружении бухгалтерских книг и географических карт: он поудобнее устраивается в кресле и просматривает газетные статьи. Его секретари входят и выходят, принося ему обзоры с Востока и Запада, каждый из которых еще более уничтожителен для меня, чем предыдущий. Эффект подобен тому, как очередная лопата грязной земли сыплется в могилу: медленно-медленно заполняется яма, и тело захоронено навеки. Мне представилась усмешка на тонких губах Бригама, незаметная даже его служащим. Я была уверена: его мысли заполняет лишь одно слово: ПОБЕДА!
