Поэтому неудивительно, что очень скоро я удрал из родительского дома, найдя себе пристанище в мире торговцев и потребителей запрещенного для простых людей священного пойла.

В один прекрасный день мать послала меня на базар продать товар, но так и не увидела, чем закончилась эта торговля.

Даже в городе, в котором пьяное зелье считалось привилегией немногих, — жрецов, воинов, добывших в бою по четыре пленника, и стариков — и где, будучи пойман в пьяном виде, ты мог лишиться жизни, существовало множество мест, где все твои невзгоды и печали могли очень быстро улетучиться в обмен на несколько зерен какао-бобов. Как правило, это были безобидные на вид закутки на базарах или неприглядные домишки, теснящиеся вдоль каналов или у самой кромки озера. В одном из таких местечек малознакомый человек сунул мне в руки тыквенную бутыль, а, когда мы на пару опустошили ее, я отплатил ему тем же. В ту ночь я не вернулся домой.

Какое-то время я жил на прибрежных топях, собирая болотную пену для местных деляг, превращавших ее в деньги на базаре. Платили они мне самым омерзительным пойлом, какое я только видел в жизни. Так я существовал какое-то время, не торопясь влиться в бурлящий городской поток, который, в свою очередь, не спешил принять меня. И так могло происходить еще очень долго, если бы меня, буянящего, не отловили на улице в полнейшем опьянении с остатками пойла в тыквенной бутыли.

Меня арестовали за пьянство в общественном месте, а для бывшего жреца такая провинность обычно грозила одним-единственным наказанием — казнью на площади под названием Сердце Мира.

Я остался жить только благодаря брату, вступившемуся за меня перед судьями. Он сумел убедить их в том, что, хоть когда-то я и был жрецом, я так и остался простолюдином, а потому и наказывать меня следует как простолюдина. Представителя знати или действующего жреца забили бы палками до смерти. Брат меня избавил от подобной участи, но не от унижения — после ритуальной императорской речи перед толпой голову мою обрили.

Лев добился-таки для меня самого малого наказания и с явным удовольствием самолично привел в исполнение приговор. Это его руки тащили меня за волосы, а потом отрезали их, и в тот момент у меня возникло ощущение, что он охотно снял бы с меня скальп, если б ему позволили.

В тот момент я готов был умереть. Тут меня поймет каждый ацтек. Я так и не простил брата, так и не примирился с тем, что он спас мою жизнь, — как не простил мне он и вся моя семья, что я отравил жизнь им. Продавая себя в рабство, я искренне думал, будто отвернулся от них навсегда.

Даже на пороге ночи вход в императорский дворец и прилегающее к нему пространство кишели людьми. Здесь можно было встретить кого угодно — и явившегося с визитом владыку соседнего государства, разодетого в перья, золото и жадеит; и погрязших в тяжбе землевладельцев, орущих на весь двор; и заслуженных воинов, пришедших заявить о своем праве участвовать в дворцовых пирах; и послов по особым поручениям, задевавших своими пышными облачениями рядом стоящего соседа. Они образовывали яркую цветастую толпу, которая медленно и преимущественно молча двигалась ко входу, где их принимали или отсеивали специальные служители императора.

Не обращая на них внимания, мой брат шагал прямиком к высокой лестнице, ведущей в личные покои императора. Толпа расступалась перед нами, шарахаясь при виде увесистых дубинок.

Поступь брата и его свиты отдавалась гулким мерным эхом по двору, где повсюду были расставлены стражники, готовые применить свои мечи против незваного гостя. Я тогда еще подумал, что они отнеслись бы к нам совсем иначе, случись нам с братом поступить на такую службу, — уж тут военным историям и всяческому братанию не было бы конца.

— И много времени это займет? — Страх перед хозяином и перед тем, что он может сделать мне за опоздание, был ничтожен по сравнению с предвкушением встречи с императором. Говорят, будто один только взгляд на его лицо влек за собой смерть для простолюдина. И что это такое я совершил, чтобы он пожелал допросить меня лично? — Может, нам зайти с утра? Посмотри, в каком я ужасном виде! Даже кровь после жертвоприношения не успел отмыть…

— Заткнись! — рявкнул Лев, прежде чем скрыться в монаршей прихожей. Он вышел оттуда очень скоро, босой, без серег и совсем в другой одежде — простенькой и едва прикрывавшей колени.

— Гляди-ка, а ты все время жаловался, что тебе нечего надеть! — От страха мой бойкий язык проснулся.

— Ты же прекрасно знаешь, что я не имею права предстать перед императором в богатом одеянии. Если бы мне не пришлось гоняться весь вечер по городу, разыскивая тебя, я бы такую гадость не напялил.

Нас вызвал дворцовый распорядитель. Когда мы робко засеменили в покои императора, он настоятельно прошептал:

— Не забудьте о трех неуклонных правилах. Молчать, пока он первый не заговорит с вами. Смеяться, если он станет шутить. Шутку вы узнаете, потому что он сам засмеется. Глаз не поднимать, смотреть в пол. Когда он закончит, удаляться задом. Повернетесь к нему спиной — и вы мертвы!

Несколько лет назад я встретил человека, который служил во дворце во времена Монтесумы. Его задачей было перемещать ширму, которой император отгораживался от всех во время приема пищи, — дабы никто не мог видеть, как он ест. Это означало, что мой знакомый находился в обществе Монтесумы почти целый день.

Я спросил, не помнит ли он, как выглядел император. Вопрос этот, похоже, озадачил его.

— Я не знаю, — произнес он наконец. — Никогда не отваживался взглянуть.

Я видел Монтесуму издалека. Первый раз — во время его коронации, когда его пронесли через весь город на огромном троне в виде орла и ягуара, водруженном на открытом паланкине. Из толпы я наблюдал, как колыхались перья его пышного головного убора, когда носильщики поставили царственные носилки у подножия Большой Пирамиды, и слушал разговоры стоящих рядом со мною зевак, взявшихся спорить, не опрокинется ли это шаткое сооружение, вывалив седока на землю.

В последний раз я видел его с гораздо более близкого расстояния. Тогда со стены дворца перед площадью Сердце Мира он произносил перед народом свое поучительное слово о вреде пьянства, а потом, повернувшись к кучке несчастных, пойманных за эту провинность, сделал знак судебным исполнителям — чтобы те привели приговор о наказании в исполнение. И вот, когда палочные удары обрушились на головы моих собратьев по несчастью, я все же дерзнул поднять глаза и посмотреть на него, полагая в тот момент, что терять мне все равно нечего.

Итак, с тех пор я лучше других знал, как выглядит наш император — средних лет, среднего роста, не особенно крепкий, но ладный и мускулистый, с аккуратной бородкой и жгучим проницательным взглядом, встретив который, вы бы запомнили навсегда, если бы только выжили после этого.

На этот раз я не отважился взглянуть на него, но если бы сделал это, то был бы разочарован, так как самого Монтесумы не было видно.

В комнате, помимо моего брата, я заметил еще пять человек. Все они стояли, и все были одеты в грубые плащи — как простолюдины, пришедшие подать просьбу. Лица их я не узнал, но догадался, что эти люди входят в Совет четырех и являются ближайшими советниками императора. Они были облечены высочайшими титулами — Хранитель Дома Стрел, Хранитель Дома Тьмы, Сокрушающий Топор и Кровавый Дождь. Стояли они попарно по обе стороны огромной деревянной ширмы с золоченым изображением богов Кецалькоатля и Тескатлипоки. Под прямым углом к ней располагалась впритык другая богато украшенная ширма — по доносившемуся из-за нее потрескиванию и по колечкам дыма я догадался, что за нею находится очаг. Смесь изысканных кулинарных ароматов, малознакомых мне, витала в воздухе.

Пятый человек, стоявший отдельно от остальных, прямо перед одной из ширм, вероятно, был личным переводчиком императора — ибо Монтесума находил удовольствие в том, чтобы разговаривать со своими подданными через посредника. Это, как я понял, означало, что сам император находился сейчас за поставленными углом ширмами — по-видимому, проголодался во время праздника и теперь принимал пищу.