— Не говори глупостей! — проворчал я, стискивая зубы, дабы унять дрожь. — Она из торгового сословия, а я простолюдин и раб, и не за что любить меня. Кроме того, она считает, будто отчасти из-за меня удрал ее сын.

— И вообще она не в твоем вкусе, — насмешливо прибавил он, а когда я не ответил, продолжил: — Только я все же больше переживал бы из-за этого Туманного. Ты и впрямь думаешь, будто наш хозяин отдал тебя ему, расплачиваясь за ставки? А тебе не кажется, что это больно мудреный способ?

— Да. Поначалу я так и думал. Ведь он не может избавиться от меня, передав открыто. Вот я и решил, похищение по сговору стало бы для него самым легким способом. — Мое объяснение звучало убедительно, но я уже понял: все это чушь. Слишком много хлопот, чтобы избавиться от пустячного долга. — Кроме того, зачем тогда Туманному так хотелось убить меня? Какая с меня польза, с мертвого?

— Что верно, то верно. Но его мальчишка хотел спасти тебе жизнь, — напомнил мне старый раб.

— Да, он отпустил меня, — задумчиво ответил я, припоминая перепачканное кровью лицо, свесившееся надо мною с борта лодки. Все приключившееся со мной, казалось, не имело никакого объяснения. Паренек участвовал в моем похищении и ударил меня веслом, хотя сделал это явно ради того, чтобы его папаша не вонзил в меня нож. Но почему, увидев меня плывущим к берегу, он не позвал отца, когда тот искал меня?

— Ну а с птицей что же? — Старик прервал мои размышления. — Ты говоришь, она вещала. Выходит, это было знамение? Или знамение, или колдун, обернувшийся птицей. Ты вот говоришь, что не…

— Нет, это кто-то не из тех колдунов. Их я считаю просто шарлатанами. По мне, так настоящий колдун не попался бы в тюрьму с самого начала. И вообще птица, которую я видел, была слишком большая, чтобы пролезть между прутьями клетки. Колдун бы обернулся чем-то более мелким — колибри, например, или стрижом. А вот знамение…

Я натянул на себя одеяло. В последнее время в Мехико случалось что-то уж больно много знамений. О некоторых я услышал от самого императора, но ходили разговоры и о других — людях с двумя головами; каком-то бестелесном женском голосе, раздававшемся в ночи; молнии, ударившей в храм бога войны.

— Вот знамение — это да. Только что бы оно означало?

Старик хрипло хихикнул.

— Ну… тут ответить просто! Вырви листок из императорской книги — найди колдуна, и он тебе расскажет!

— Очень смешно. — Но дрожь в моем теле наконец начала утихать. Я перевернулся на бок, намереваясь поспать, но старик еще не угомонился.

— Нет, ты меня не понял! — гнул он свое. — Почему бы тебе не нанять колдуна? Пусть он истолкует, что это за птица. Вдруг это и станет ответом на все твои вопросы?

— Я не поддерживаю отношений с колдунами. С настоящими уж точно не знаком.

— Что за вопрос? Я часто хаживал к одному колдуну по имени Сипактли. Он живет в одной деревушке близ Койоакана. Только назови мое имя, и он тебе…

Я вскочил на постели:

— Как ты сказал? Койоакан?

— Нет, я понимаю, это далеко, но если выдвинешься пораньше…

— Койоакан… — Мне сразу припомнилось лицо брата и его таинственное выражение. Я вздрогнул, хотя о холоде уже давно забыл.

— Понятное дело, дешево он тебе не обойдется, — продолжал старик. — Все хорошее дорого стоит.

— Откуда у меня деньги? Ты забыл?

— У меня возьми. Вон в том сундуке есть хлопок. На обращение к колдуну хватит.

Сундуком он называл убогую плетеную коробку с нашими пожитками. Моих там находилось всего ничего — некоторые вещи на память о прошлом жреца, пара потертых плащей и стареньких набедренных повязок, ну и еще что-то по мелочи. У старика барахлишка было побольше — денежки в виде одежды и какао-бобов да пара носогубных пластин, насколько я мог припомнить. Сокровища эти он копил годами — как это делали многие рабы — все ждал дня, когда сможет выкупить себе свободу.

— Нет, я не могу этого принять, — сказал я.

Он вздохнул.

— Яот, ну как ты думаешь, что мне с этим делать? Выкупить себя у старика Черные Перья? А толку? Я даже ходить не могу, и присмотреть за мной некому. Разве только с голоду помереть… Так лучше уж я останусь рабом — здесь хоть прокормят. Я, знаешь ли, собирался… — Он шумно крякнул, словно в горле у него что-то застряло. — Все равно собирался все это оставить тебе. Ну и возьми сейчас оттуда сколько нужно. Считай, будто это задаток к твоему наследству!

От растерянности я не знал, что сказать.

Я годами обслуживал этого старого раба. Я кормил его с ложки, пичкал снадобьями, опорожнял горшок, переворачивал в постели, когда его съедала немочь, да в придачу слушал его бесконечные жалобы — и за все это время мне ни разу не пришло в голову ждать от него большего, чем то, что он уже сделал для меня. И все же до слез меня сейчас пробрала не его щедрость, не намерение все оставить мне, а то, что он давно знал, — я получу эти деньги, когда не смогу уже больше услышать его дребезжащего старческого хныканья.

— Спасибо, — только и смог выдавить я.

Ответом мне был громкий безмятежный храп.

Я вышел из хозяйского дома до рассвета, ни с кем не обмолвившись ни словом. Главный министр еще спал, и меня это устраивало — я не хотел, чтобы он узнал, как я пренебрег его приказом отдыхать. Я прихватил с собой кое-что из денег старика Дорогого, хотя вовсе не собирался делиться даже частью их с каким-то колдуном.

Мой новый приятель Рукастый жил в Атлишко — одном из восточных кварталов города, располагавшемся прямо у самого берега, три или четыре раза в год затопляемого, несмотря даже на дамбу, соленой водой.

Я появился у его дома спозаранок, но жизнь здесь уже вовсю бурлила.

Дети, казалось, были здесь повсюду. Малышня с радостными воплями гоняла по двору индеек и собак при помощи двух человеческих берцовых костей. Двое ребятишек постарше стояли в сторонке, напустив на себя степенно-взрослый вид и явно борясь с искушением — то ли присоединиться к игре, то ли отнять у малышей кости, эту почетную семейную реликвию — останки двух вражеских воинов, собственноручно добытых Рукастым в бою.

Малыши только смерили меня равнодушным взглядом и продолжали игру, зато их старшие братья с интересом следили за мной, пока я через двор шел к жилой половине дома.

Их здоровяк папаша встретил меня на пороге. Плащ на нем был еще более ветхий и поношенный, чем в нашу первую встречу, на лице его я заметил озабоченность.

— Прелесть что за сорванцы! — похвалил я его. — И что, все твои?

Он заглянул мне через плечо.

— Не знаю. А ты скольких видел?

— По-моему, семерых.

— Тогда нет. Двое самых маленьких — моего брата отпрыски. Вообще-то у нас их девять, — объяснил он тоном как будто извиняющимся. — Но старшая дочка теперь замужем, а ее сестру и двух братьев мы отдали в школу. Ицкоатль и Мазатль тоже скоро пойдут туда же — если, конечно, я когда-нибудь не сорвусь и не задушу весь выводок собственными руками! Ой, извини…

Он вернулся через пару минут, отобрав у сорванцов кость, растащив в стороны троих дерущихся карапузов, вытащив четвертого из бани и наорав на двух старших — хотя за что досталось последним, я так и не понял.

— Вот хочешь верь, а хочешь нет, а мы опять ждем прибавления!

— Ты, видать, детишек любишь.

— Да какой там любишь! Просто ничего не могу поделать.

— Да слушай его больше! Он обожает их! — К нашему разговору присоединилась молодая женщина, вышедшая из дома с кипой одеял в руках. Она перевела взгляд с меня на Рукастого. — Ну что, познакомишь?

— Меня зовут Яот.

— Яот? А-а… знаю, знаю! Слыхала про ваши приключения на пирамиде. Как нехорошо все вышло для вас! И для того несчастного человека, которому принадлежал раб!

— Да всему городу уже об этом известно, Атотот, — сухо заметил Рукастый. — И все по твоей милости! Это жена моего брата, — объяснил он. — Их половина дома на той стороне двора, но Атотот целыми днями торчит у нас — языками чешут с моей Ситлали.