Немногие из ацтеков отважатся выйти ночью на улицу в одиночку. Ведь встретить в ночи почти любое существо — сову, хорька, койота, скунса — все равно что узнать в лицо свою смерть. А хуже всего чудовища, чьи образы мы испокон века сами рождали в своих головах. Немногие из нас согласились бы по доброй воле отправиться блуждать по улицам, где разгуливают, издавая глухие стоны, безголовые и безногие тела и скелеты.

Сам-то я, правда, будучи жрецом, обходил с дозором холмы вокруг озера, имея при себе факел, кадило, раковину-трубу и огромные охапки пихтовых веток для жертвенного костра. В мою задачу как раз и входило отпугивание таких чудовищ, с тем чтобы граждане нашего города могли спокойно спать на своих тростниковых циновках. Поэтому еще с тех времен ночь не пугала меня.

Сбросив одеяло и стиснув покрепче зубы, я осторожно последовал за женщиной через двор. Вскоре рядом с комнатой, где она скрылась, я заметил слабый свет. Помещением этим оказалась кухня, где находился очаг.

Я шагнул к двери.

Очаг был гораздо больше тех, на которых обычно готовят пищу, так как предназначался еще и для поклонения Уэуэтеотлю, древнему богу огня, и покровителю торгового люда Якатекутли. Тугой узелок с походным скарбом, притороченный к дорожному посоху, стоял у стены перед самым очагом. Женщина сидела перед ним, низко опустив голову, так что лица ее я не видел, и только громадные тени плясали на стене у нее за спиной.

Вдруг в руке ее блеснул узкий обсидиановый клинок, который она поднесла к уху и надрезала себе мочку. Кровь потекла по клинку. Левой рукой Лилия поднесла к уху маленькую глиняную миску. Собрав в нее кровь, она перевернула ее над огнем и потрясла, выливая все до последней капли. Потом она приложила к раненому уху узкую ленту из белой бумаги, хорошенько промокнула рану и встала на ноги.

Я знал, что она собирается сделать. Она принесла свою кровь в жертву богу огня и теперь собиралась совершить то же самое для другого бога, покровителя торговцев.

Подношения Якатекутли не сжигались, и Лилия не собиралась бросать бумажку со своей кровью в огонь. Она подошла к дорожному узелку и обмотала бумажку вокруг него.

Потом она принялась разговаривать со своим богом, земным олицетворением которого являлся такой вот дорожный узелок, имевшийся в доме каждого торговца. Посох с этим узелком путник всякий раз втыкал рядом с собой во время привалов и, просыпаясь, вспоминал о своем боге, дававшем ему веру и утешение в дальних краях. На этот посох он опирался, странствуя вдали от родимых мест по пустыням, лесам, болотам и землям, кишащим свирепыми злобными дикарями. А если в пути его настигала смерть, то узелок с посохом сжигался вместе с телом хозяина на вершине высокого холма.

Лилия бормотала очень тихо, но я все же многое сумел расслышать, прежде чем осторожно удалиться.

На меня произвели впечатление даже не слова, мало напоминавшие обычную молитву, а глухие горестные стоны, то и дело вырывавшиеся из груди женщины, когда она твердила:

— Только мальчика!.. Спаси и сохрани его!..

Эти стоны, подумал я тогда, больше всяких слов должны были тронуть справедливого Повелителя Путников.

— Ты не спишь?

Лунный свет упал на пол из дверного проема. Вытянутая женская тень обозначилась в самой его середине.

— Нет. — Я так заметно дернулся при звуке ее голоса, что притворяться теперь не имело смысла.

Юбка ее метнулась черной тучкой на фоне светового пятна, ноготки на ногах блеснули, как звездочки.

— Зачем ты следил за мной во дворе?

— Я не знал, что это была ты.

Она подошла к моему изголовью, и я приподнялся на локтях, вглядываясь в ее лицо.

— Ведь это мог оказаться кто угодно, — пояснил я. — Слуга моего хозяина или Туманный могли прийти сюда, чтобы прикончить меня. А ты-то… Ты почему вела себя так скрытно?

Она опустилась на колени рядом со мной, низко склонив голову.

— Я не хотела, чтобы меня видели. Ни отец, ни слуги, ни… ты. Я не хотела, чтобы ты слышал, как я молюсь.

Теперь я узнавал в ней ту женщину, с которой познакомился, когда пришел разузнать о Сияющем Свете. И голос был тот же — низкий, грудной. И эти колышущиеся в лунном свете пряди волос… Но главное, я увидел тот же характер, то же нежелание поделиться своей печалью, которую ей в общем-то никогда толком не удавалось скрыть.

Тогда мне, конечно, следовало бы бросить ей вызов, швырнуть ей в лицо правду — что ее сын вовсе не уезжал из города, а вместе с Туманным, Проворным и каким-то их безвестным сообщником пытался лишить меня жизни, и что она, я уверен, тоже была участницей этого заговора, потому что встречалась на игровом поле с парнем вовсе не для того, чтобы заплатить долги сына. Все это мне следовало бы ей сказать тогда.

Но я этого не сделал, так как вдруг забыл про все свои страхи и подозрения, а помнил только то, что видел и слышал в этот вечер, — тихую, почти беззвучную молитву беспомощной женщины, ее дрожащие руки с кровавой бумажкой в руках, ее горе и страх, выглядевшие неподдельными, даже если она мне лгала.

— Ты и в самом деле не веришь, что он вернется?

— Нет… да… не верю. — Слова эти я расслышал с трудом, но потом она вдруг громко всхлипнула.

Всхлипнула как ребенок, и я уже не мог сдерживаться — я протянул к ней руки и обнял ее, и она доверчиво уткнулась плечом в мое костлявое плечо.

Но, даже обливаясь слезами, она не теряла благоразумия — только тихо всхлипывала в моих объятиях. Я, кажется, шептал какие-то слова утешения и неуклюже гладил ее по голове.

— Ты хоть понимаешь, почему ему пришлось уехать? Ведь останься он после того, что произошло, они убили бы его!

— Понимаю. — Она по-прежнему имела в виду торговцев, а я по-прежнему гадал: неужели она и впрямь верит, будто ее сыну удалось укрыться от их гнева после произошедшего на празднике?

— Я знаю, что люди думают о нем. Но он не такое чудовище. Он может быть очень добрым. Он способен любить и жалеть, только люди этого не понимают. А ведь он всего лишь мальчишка, немного разболтанный, потому что у него нет отца. Уж отец-то держал бы его в ежовых рукавицах! Они бы вместе путешествовали по торговым делам в земли майя, сапотеков и йопи. Ведь я знаю: Сияющий Свет всегда этого и хотел — быть похожим на отца, быть героем для своего народа!.. — Она не договорила и разрыдалась.

В лунном свете я видел только ее силуэт. И ее запах — запах чистого, ухоженного женского тела — радовал меня больше, чем ее лицо, если бы я смог разглядеть его.

Я коснулся ее волос.

— Лилия…

Это прикосновение разрушило чары. Она моментально взяла себя в руки.

— Уже поздно. Прости, я не хотела наваливать на тебя мои семейные проблемы.

Она поднялась, а я пальцами нащупал подол ее юбки. Она колебалась всего мгновение, но оно показалось мне вечностью.

Она сидела на коленях возле меня еще долго, почти не говорила и была погружена в свои мысли.

— А Куаутенанко ты помнишь? — наконец спросила она.

— Я помню, как возвращались домой почтека.

Я действительно помнил, как весь Мехико (во всяком случае, так тогда казалось) вышел встречать победоносных торговцев. Жители города вытянулись шеренгами вдоль дамбы, соединявшей южный берег озера со столицей, чтобы радостно приветствовать небольшую кучку людей на последнем отрезке их пути домой.

— Я все не могла поверить, что он пропал. — Не было нужды спрашивать, кого она имеет в виду, а она продолжала: — Конечно, они послали вперед вестников, поэтому мы знали, кто вернется домой живым, а кто нет. Но я все твердила себе, что, должно быть, произошла какая-то ошибка. Поэтому я тоже стояла на обочине дороги и вглядывалась в лица идущих, а люди веселились, радовались и кричали мне, что я должна гордиться.

— Я тоже был там. — Во главе ликующей толпы, по приказу императора Ауицотля, были выставлены огненные жрецы, главные стражи порядка. Я тоже находился среди этих жрецов и истошно дул в свою раковину-трубу, чтобы ее громогласный звук влился в шум всеобщего ликования.