Потом он привел купленного им раба, босого, одетого в грубое тряпье, к себе домой и запер его в деревянную клетку.

Меня частенько мучил вопрос: что заставляло этих омовенных рабов так безропотно идти на смерть? Кто-то, несомненно, верил нашим поэтам, воспевавшим сладость «цветистого пути смерти», и завидовал участи мертвых воинов, коим довелось сопроводить само Солнце к зениту, а потом возродиться на земле в обличье колибри или бабочки. Другие, возможно, просто смирялись с этой мыслью, но я всегда подозревал, что многим, чей путь, исполненный ошибок, дерзновений и пагубных обстоятельств, привел в ряды рабов на невольничьем рынке, все это казалось чем-то странным и далеким, и только кремневый нож огненного жреца оставался единственной убедительной вещью.

Омовенному рабу в доме торговца выдали новую хлопковую накидку и широкую набедренную повязку, продели в уши заостренные перья птицы кецаль, нанизали на руки и на ноги погремушки из раковин и кожи оцелота, а в волосы вплели золоченые нити и снизки бирюзы, коралла и обсидиана. Его угощали табаком, кормили сытной пищей, подносили цветы. А потом заставили танцевать.

Четыре ночи подряд он танцевал под звуки барабана, исполняя танец змеи для семьи торговца и его гостей. На третью ночь к его нарядам и украшениям прибавились длинная, отороченная перьями куртка с рисунками в виде черепов и костей, украшенная перьями прическа, обсидиановые сандалии, бумажные крылья сокола и побрякушки из бирюзы. Все эти предметы носили священный смысл, и, надев их, человек должен был почувствовать себя изменившимся — он как бы еще на шаг продвигался по дороге, ведущей к смерти и последующему перерождению.

В ту же третью ночь его знакомили с его спутниками, с теми, кому предстояло сопровождать его в этом пути, — стражниками, которые остановят его, вздумай он броситься наутек в последний момент; жрецом, что будет наблюдать за его бдением в последнюю ночь на земле; и с купальщицей, непременно старенькой женщиной, кто по-матерински ласково будет ухаживать за ним и останется рядом до последнего момента.

На четвертую ночь раба отвели в храм в торговом квартале. Там его заставили выпить вина, настоянного на специальных грибах, и, одурманенный этим ритуальным зельем, он проплясал под барабан до полуночи, после чего ему обрили голову.

Прическа имела большое значение в Мехико. По прическе, как и по одежде, определяли, кто ты таков и чего добился. По спутанным, слипшимся от крови космам распознавали жреца. Простолюдины и торговцы носили длинные распущенные волосы. Не пролившие крови юнцы, которым еще только предстояло добыть своего первого пленника в бою, брили голову целиком, оставляя справа на затылке единственный локон, — его тоже сбривали, когда молодому воину удавалось без посторонней помощи захватить в плен вражеского бойца. Так по прическе даже посторонний мог узнать, чего добился тот или иной человек. Выбритая на макушке тонзура показывала, что владелец ее так и не сумел самостоятельно добыть пленника, а громоздкое сооружение из волос под названием «каменный столб» означало, что этот воин захватил в бою по меньшей мере двух пленников. Наши самые могучие и опытные воины, так называемые остриженные, носили на наполовину бритой голове тугой жесткий гребень из волос.

Отрезать взрослому мужчине волосы означало не просто унизить его. Тем самым его навсегда лишали какого бы то ни было статуса. С того момента, когда у омовенного раба состригали волосы, он просто переставал существовать. Отныне он считался уже мертвым.

На западе души умерших во время родов матерей уже тащили Солнце вниз в Долину Смерти.

— Пора. — Рукастый убрал недоеденный кусок в котомку. — Всегда оставляю что-нибудь для детишек, — объяснил он.

Я смотрел на темнеющую гладь воды у наших ног, в ней отражались огни храмовых костров, горевших на вершине пирамиды.

— Интересно, почему он это сделал? — сказал я.

Рукастый зевнул.

— Нечего было терять, так я понимаю. Может, надеялся спастись. — Он поднялся. — Только вот непонятно, что это он за чушь молол про какую-то большую лодку. О чем это он? Да и вообще омовенному ли рабу, направляющемуся в Долину Смерти, рассуждать о чем-то? Так ведь?

— Что верно, то верно. Они ведь не попадают в свиту утреннего Солнца, как пленные воины. И заметь, — прибавил я задумчиво, — мы ведь не открываем им этой тайны. Вот мне и любопытно, как он узнал.

— Да. А мне еще любопытно, что это еще за старик такой, которому мы должны что-то поведать.

— Не представляю. Только я имел в виду не раба, а этого молодого торговца по имени Сияющий Свет. Зачем он взял себе такого костлявого слабака? Представь, каково ему было, когда тот на глазах у всей публики и у самого императора сиганул с пирамиды? — Подобные поступки не приветствовались в Мехико, где даже обреченные на смерть достойно играли свою роль до конца в надежде обрести взамен великую честь пройти по «цветистому пути смерти». Обмануть богов, лишив их причитающегося, как это сделал раб Сияющего Света, считалось позором. — Представь только, что теперь ждет этого парня. Хорошо еще, если он сможет снова показаться в городе. И почему он выбрал именно этого раба? Просто дурь какая-то.

— Да уж, хорошо, что я нанялся всего на день, — многозначительно заметил Рукастый. — Хотя бы завтра утром об этом думать не придется.

Где-то далеко прогудела труба-раковина, возвещая о заходе солнца. Я поднялся.

— Да мне в общем-то тоже безразлично. Интересно вот только, как мне доложить об этом своему хозяину.

Ну и как же я собирался доложить об этом хозяину? По дороге домой я репетировал эту сцену, воображая, как буду мямлить и запинаться, почтительно сидя на корточках перед стариком и ожидая, когда терпение его лопнет и он налетит на меня как ураган.

Рабы в Мехико имели множество прав, так как считались священной принадлежностью Тескатлипоки, Курящегося Зеркала, капризного бога, любившего посмеяться над людьми и поменять местами рабов и их хозяев. Мы могли владеть своей собственностью — деньгами и даже собственными рабами. Мы могли жениться и заводить детей, и наши семьи не становились имуществом наших хозяев. С нами нельзя было дурно обращаться. Хозяин не мог продать раба, если тот не дал ему повода избавиться от него, но даже это происходило только после третьей провинности. Раба нельзя было убить, так как лишь омовенные рабы, по своему положению, с самого начала предназначались для принесения в жертву. Таков был закон.

Только меня угораздило оказаться рабом не простого хозяина, а самого господина Тлильпотонки, чье имя означало «тот, кто облачен в черное оперение». Он имел титул советника сиуакоатля — в честь богини, называемой Женщина-Змея, — и выполнял обязанность главного жреца, главного судьи и главного министра. Старик Черные Перья был самым влиятельным и могущественным после императора человеком в стране и если не стоял выше закона, то по крайней мере был равен ему. А вдруг он подумает, что я должен был предусмотреть подобное, предвидеть все, что произошло с рабом Сияющего Света? Сам-то он, конечно, мне ничего не сделает, но может посмотреть сквозь пальцы на то, как проклятый Уицик, его живодер-прислужник, спустит на меня всех собак.

Рукастый правильно заметил, что я видел множество жертвоприношений. Я видел их в непосредственной близи, я знал каждый шаг этого ритуального действа, так как сам когда-то был жрецом.

Храм и Дом Жрецов стали для меня родным домом еще в детстве, когда отец мой, распираемый гордостью за сына, принятого в стены этого сурового заведения, которое мы называли Домом Слез, отдал меня в руки зловещих чужаков в черных одеяниях.

Дом Жрецов мы называли Домом Слез неспроста, ибо там я пролил их великое множество. Я плакал, пока смотрел вслед уходившему отцу, и когда мне сажей вымазали лицо и надрезали уши, чтобы сбрызнуть кровью лик истукана. Я плакал много и много раз позже, во время ритуальных кровопусканий, постов, изнуряющих ночных бдений, во время этой бесконечной зубрежки священных гимнов и «Книги Дней» и во время постоянных побоев, прописанных за малейшую провинность. Впрочем, с годами я закалился — научился обходиться без еды и без сна, привык к спутанным вшивым волосам и к сухой корке из пота и крови на коже. Я научился любить эту жизнь жреца, так как она стала моей средой, а еще потому, что даже самые свирепые воины, встречая меня на улице, сторонились при виде моего черного от сажи и перепачканного кровью лица. Слезы, пролитые мною в тот самый первый день, были не горше тех, что я проливал потом, когда все это у меня отняли, грубо вышвырнув в мир обычных людей.