Громыко всегда внимательно просматривал и правил мои записи, которые были довольно объемными — по 20–30 страниц. Андрей Андреевич придавал большое значение абсолютно точной, практически дословной записи. Хотя, в отличие от стенографистки, переводчик должен внести в свою запись определенные коррективы — логично и грамотно изложить фразы и выражения. Короче говоря, устная, не всегда правильная, зачастую отрывочная речь беседы в письменном отчете должна выглядеть как стройный диалог. Главное — не обюрократить текст, не превратить его в сухой канцелярский документ. Для меня это было всегда важно.

Громыко, естественно, требовал как можно скорее представить ему мои записи. Особенно если это было за границей. Ему хотелось побыстрее доложить в Москву о результатах своих переговоров. Более того, он имел привычку после их завершения собрать всех участников с нашей стороны и коротко обсудить итоги. Расхаживая по кабинету, он давал собственное толкование того, к чему стороны пришли в результате переговоров, а потом всегда спрашивал, правильно ли он трактует достигнутые договоренности. Иногда просил меня, вспоминая какую-то особенно важную часть беседы, достать блокнот и прочитать буквальный перевод. Я шуршал листами, находил нужное место и зачитывал. После чего он отпускал меня с обычным своим напутствием:

— Вы понимаете, что это нужно донести до Москвы как можно быстрее? Но это не значит, что вы должны торопиться за счет качества.

Качество записи он всегда выдвигал на первый план.

Внося свои исправления в готовую запись, Громыко почти не правил речь иностранного собеседника. Если и вставлял какие-то слова, то чаще всего поясняющие. Например, перед прямой речью мог написать: «Здесь он, очевидно, имея в виду, что…» или «Из этого следует, что американцы склонны пойти на уступки…» А самую суть, как правило, не трогал.

К собственным словам Громыко относился очень придирчиво. Корректировал свой текст с учетом реакции в Москве, иногда внося в него весьма существенные исправления. Усиливал фразы, мог вставить прямую цитату из директив, даже если и не произносил ее на самом деле. Нет, он не обманывал кремлевских начальников. Просто Громыко знал, что та манера общения с иностранными лидерами, которую он выбирал для того, чтобы те пошли на уступки, не всегда будет правильно воспринята членами Политбюро. Значит, для кремлевских старцев содержание переговоров нужно было изложить на понятном им языке. Что Громыко и делал, когда правил записи бесед. И в этом тоже проявлялись его качества дипломата: осторожность и предусмотрительность. Такие были времена — подобным лавированием и изворотливостью должен был обладать любой партийный функционер, если он надеялся добиться какого-то успеха. Эти же законы царили и на самом верху, среди членов партийного Олимпа — Политбюро ЦК КПСС. Так что сохранившиеся в архивах записи переговоров, которые вел Громыко, конечно же, по сути своей точны, но утверждать, что каждое зафиксированное в них слово было им произнесено, нельзя.

По своему характеру Громыко был консерватором. Даже в мелочах. Во время зарубежных поездок его помощники и секретари «отоваривались» всеми необходимыми канцтоварами в наших посольствах. Синих карандашей импортного производства никто для Андрея Андреевича не «закупал». Знали, что он все равно от них откажется, предпочитая отечественные. Брился Громыко только обычным, классическим, станком «Жиллет» с бритвами. А когда появились станки с двойными лезвиями, плавающими головками, он не пожелал их даже испробовать, сказав, что все это ерунда.

Внешний облик Андрея Андреевича нельзя себе представить без галстука, костюма темного тона и белой рубашки и вообще неделовым.

Став членом Политбюро, Громыко полюбил ездить на отдых в Крым, в местечко под названием Мухолатка. Это примерно час с небольшим езды от Ялты. Там он проводил свой отпуск. Замечательное безлюдное место. Две небольшие госдачи, маленькая, всегда спокойная бухточка. Говорят, что он и в море купался, но все же не могу представить Громыко в одежде курортника и уж тем более в плавках.

Однако это, так сказать, дома. А вот случай из дальних странствий.

Мы находились с Громыко на Кубе. Оказались там потому, что, возвращаясь из Америки, с сессии Генассамблеи ООН, сделали остановку на острове по приглашению кубинского руководства.

Разместили нас в отдельных гостевых коттеджах, расположенных вокруг небольшого озерца. В переговорах я не участвовал и два дня просто отдыхал.

Накануне нашего отлета, вечером, Фидель Кастро решил устроить ужин на свежем воздухе. Где-то на окраине или даже за городской чертой Гаваны находилось излюбленное, по словам работников посольства, место отдыха Фиделя. Туда он и пригласил всю советскую делегацию. На Кубе в это время стояла сильная жара. Кастро попросил передать Громыко, что ужин будет совершенно неофициальный, чисто дружеский. И очевидно, зная Андрея Андреевича, он специально подчеркнул: «Никаких галстуков, никаких костюмов». Даже попросил нашего посла уговорить Громыко явиться в рубашке с короткими рукавами и летних брюках.

Перед выездом мы все собрались у дома, в котором остановился Громыко. Выстроился кортеж автомашин. Вдруг ко мне подошел посол и говорит:

— Вот вы увидите, что будет. Он выйдет в галстуке, в своем плотном темном костюме, то есть в том виде, в котором вел переговоры. Этого я и боюсь. Ведь Кастро специально и очень настойчиво просил, чтобы он пришел в летней одежде.

Мы все, разумеется, надели рубашки с короткими рукавами. У кубинцев очень популярна рубашка навыпуск, с четырьмя накладными карманами. И в ней, если она белого цвета, считается приличным появляться даже на официальных приемах. Это и понятно — жара там совершенно нестерпимая.

Посол обратился ко мне:

— Вы же его хорошо знаете, может быть, подниметесь к нему и уговорите надеть что-нибудь полегче.

Я поднялся на второй этаж. Громыко вышел, как и предполагал посол, в плотном шерстяном костюме. В помещении это еще было ничего, потому что работали кондиционеры. А на улице… Я говорю:

— Андрей Андреевич, извините, но Кастро просил надеть что-нибудь легкое.

Я старался вовсю, чуть ли не умолял его понять, что это и политически важно, ибо Кастро хочет продемонстрировать именно дружеское общение, подчеркнуть, что встреча абсолютно неформальная, не продолжение переговоров.

Громыко поморщился и спросил:

— Суходрев, вы действительно так считаете?

— Я в этом убежден, Андрей Андреевич. Все, кто с вами здесь находится, весь состав посольства и, конечно же, кубинцы — все без исключения будут в рубашках с короткими рукавами и без галстуков.

— Н-да, — недоверчиво протянул Громыко. — Ну хорошо. Будь по-вашему.

Он развернулся и пошел к себе. Через десять минут вновь вышел. Пиджака на нем не было, рубашка и галстук остались те же. А поверх рубашки он надел куртку бежевого цвета, застегнув ее аж до самого узла галстука. Не могу ручаться, но мне показалось, что эта куртка была шерстяная. Во всяком случае, достаточно плотная.

— Ну вот, Суходрев, — сказал Андрей Андреевич, — я пошел на компромисс!

В таком виде, а для Громыко это была высшая степень вольности в одежде, он отправился на ужин. И провел весь чудесный вечер под открытым небом с яркими южными звездами в данном облачении.

Угощение было особым: на огромном вертеле жарилась туша целого быка. Повара поворачивали вертел над угольями и по мере прожаривания мяса срезали благоухающие слои. Я сидел довольно далеко от Громыко, но видел, что на протяжении всего вечера, несмотря на жару и горячую пищу, он держался молодцом.