На единоличную первую роль в видимом спектре политической жизни страны Брежнев выдвигался постепенно. В 60-е годы участились контакты и встречи с партийными руководителями социалистических стран. Регулярными стали и совещания на высшем уровне Политического консультативного комитета государств — членов Варшавского договора. Были подписаны договоры о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между СССР и Монголией, Болгарией, Венгрией, Чехословакией, Румынией. Этот процесс, конечно, возглавлял партийный аппарат, во главе которого стоял именно Брежнев. Каждое подобное событие квалифицировалось в советской печати как историческое. И таким образом подхваченное нашей пропагандой имя Брежнева начинало приобретать международное звучание.

Думаю, что определенным рубежом во внешнеполитической деятельности Брежнева стало появление в его секретариате в 1961 году многоопытного профессионального дипломата А. М. Александрова-Агентова, который до этого работал у А. А. Громыко, в частности был его спичрайтером, выражаясь современным языком. Полагаю, что Андрей Михайлович, будучи человеком крайне амбициозным и честолюбивым, последовательно и целеустремленно «прививал вкус» своему патрону к международным делам. Главным помощником Генерального секретаря по вопросам внешней политики он оставался до последних дней жизни Брежнева и ушел со своего поста лишь по воле Горбачева.

Итак, возвышался Брежнев медленно. Даже, я бы сказал, исподволь. Помню, в конце 60-х обратил внимание на то, что его стали выделять среди других членов Политбюро. Как-то, просматривая «Правду», я прочитал подвальную статью, посвященную боевым действиям на Малой Земле во время Отечественной войны. Особенно выделялись заслуги политработника Л. И. Брежнева. В условиях, когда наша пропаганда продолжала подчеркивать роль коллективного руководства, меня такое возвеличивание «полковника Брежнева» несколько удивило. И я подумал: неужели опять?..

По какому-то служебному делу я в тот день позвонил своему давнему приятелю Е. М. Самотейкину, перешедшему из нашего министерства на работу в ЦК референтом Брежнева. В ходе разговора я упомянул о статье в «Правде». Евгений сказал, что статью еще не читал, но Брежневу такое выделение его персоны вряд ли понравится. Но я теперь думаю, что именно с этого рядового факта и началось превращение Брежнева в единоличного, «выдающегося руководителя партии и государства».

Однако решающим рубежом в его восхождении стал, пожалуй, 1971 год. А точнее — XXIV съезд КПСС, состоявшийся в марте — апреле того года. Съезд, на котором с отчетным докладом выступил Леонид Ильич, уделил большое внимание внешней политике и принял широковещательную Программу мира. И сразу советская пропаганда связала ее с именем Брежнева. В этот же период наши послы за границей, общаясь с иностранными руководителями, начали, по подсказке из Москвы, говорить им, что теперь, мол, все послания и другие обращения следует адресовать не Косыгину, а Брежневу. Что и стали делать зарубежные лидеры. Например, письмо американского президента от 5 августа 1971 года было адресовано уже лично Л. И. Брежневу. В том же году Леонид Ильич совершил свой первый официальный визит на Запад — во Францию.

Так, за каких-то шесть лет, Брежнев достиг вершины власти. Усилиями аппарата был «вылеплен» образ очередного «великого вождя» великой державы. В этом качестве он и предстал перед всем миром. Но на характер и привычки Леонида Ильича бремя власти повлияло не сразу. И в роли первого лица государства он долго оставался, по мнению многих, «нормальным мужиком».

Брежнев, оставаясь более десяти лет главным партийцем, «по должности» вел официальные переговоры только с руководителями братских социалистических стран, такими же, как он, партийными лидерами. Высоких гостей из других государств он принимал лишь «для беседы» исключительно на тему общей оценки ситуации в мире и межгосударственных отношениях. В специально издаваемых для зарубежных гостей программках, помимо расписанного по минутам плана их пребывания в нашей стране, от прилета до отлета, включавшего, например, такие пункты, как «отдых» или «частный завтрак в резиденции», содержалась загадочная запись: «резервное время». Это время и было отведено для встречи с Брежневым. Туманная формулировка вовсе не означала, что он может по какой-то причине не принять гостя. Обижать никого не хотели, и Брежнев всегда принимал высоких гостей именно в «резервное время». А запись сделали, скорее всего, из-за давней приверженности нашего руководства ко всякой таинственности.

Тайной была окутана и поездка в Москву помощника президента США по национальной безопасности Генри Киссинджера в апреле 1972 года. Но в данном случае инициатором выступил президент США Р. Никсон. Он не доверял своему Госдепартаменту, считая, что в его стенах, как воду в сите, никаких тайн не удержишь.

Уже была достигнута договоренность о визите Никсона в Советский Союз. В плане более конкретной подготовки к нему Киссинджеру предстояло обсудить с советским руководством ситуацию во Вьетнаме, где продолжались ожесточенные военные действия с участием американских войск, а также решить ряд других проблем, в том числе связанных с устранением еще остающихся разногласий относительно договора о противоракетной обороне и соглашения об ограничении стратегических вооружений.

У Брежнева к тому времени не было опыта такого рода серьезных переговоров. Поэтому Леонид Ильич при встрече с Киссинджером чувствовал себя поначалу не в своей тарелке, но потом обрел уверенность. В правительственном особняке на Ленинских горах, где происходила эта встреча, присутствовал и министр иностранных дел Громыко.

Брежнев тогда был в хорошей физической форме, к тому же наша позиция по всем вопросам, вынесенным на эти переговоры, была разработана и утверждена на Политбюро, так что он быстро освоился и со знанием дела вел беседу. Переговоры длились более чем по четыре часа в день. Леонид Ильич дословно не придерживался текста, лежащего перед ним, свободно парировал аргументы Киссинджера. Мне было легко переводить, несмотря на сложность вопросов, потому что я имел возможность заранее подготовиться, вникнуть в суть дела. Диалог был напряженным и продолжался все три дня пребывания Киссинджера в Москве.

Об этой встрече до последнего дня почти никто не знал. Даже посол США в Москве Джекоб Бим.

Перед отъездом Киссинджер все же сказал Громыко, что хотел бы встретиться с американским послом, но наедине и ни в коем случае не в помещении посольства США, где его, конечно, увидят многочисленные сотрудники. Договорились, что посла доставят в тот же особняк, в котором Киссинджер вел переговоры.

Завязалась почти детективная история. Г. М. Корниенко, заведующий отделом США МИДа, позвонил американскому послу и сказал, что хотел бы с ним срочно увидеться с глазу на глаз, добавив, что лично встретит его возле центрального входа мидовской высотки на Смоленской площади. Джекоб Бим хорошо знал Корниенко и вопросов по телефону задавать ему не стал. Через несколько минут он подъехал на своем посольском лимузине к условленному месту. Корниенко пригласил посла пересесть в мидовскую «Волгу», и они отправились на Ленинские горы. Посол был крайне озадачен всем этим. Когда они с Корниенко приехали в особняк, Брежнева там уже не было. В одной из комнат Громыко и Киссинджер завершали работу над текстом короткого сообщения для печати о посещении Москвы помощником президента США по национальной безопасности. Сообщение должно было быть обнародовано на следующий день после отъезда высокого гостя.

Джекоба Бима попросили подождать в соседней комнате. Когда в тексте сообщения была поставлена последняя точка, Громыко распорядился пригласить посла.

Джекоб Бим — высокий, слегка сутулый, с серебром в шевелюре, типичный дипломат классической школы — привык, казалось бы, к любым сюрпризам. Но здесь даже у него брови поползли вверх. Подойдя к улыбающемуся Киссинджеру, он все же нашел в себе силы пошутить: